Шпион в доме любви. Дельта Венеры - Анаис Нин

Должно быть, благодаря своей женской интуиции Марта догадалась об этом. С каждой ночью она становилась все тише, сдержанней и скромней, и они невинно засыпали в одной постели. Она не показывала того, как возбуждена потому, что они просто лежат рядом. Она спала на самом деле, тогда как Джон иногда лежал без сна, не в состоянии избавиться от воспоминания о ее наготе.

В течение ночи он несколько раз просыпался, прижимал девушку к себе и ласкал. Во сне она была теплой и уступчивой. Он отваживался закатывать подол рубашки ей на грудь и проводить ладонью по ее телу, ощущая его фасон. Она не просыпалась, и это придавало ему смелости. Он только ласково трогал ее, следовал линиями тела, пока не узнал, где у нее самая нежная кожа, где формы пышнее и где начинаются волосы на лобке.

Но вот о чем он не знал, так это что она спала лишь наполовину, наслаждаясь его ласками, и никогда не шевелилась, чтобы только не спугнуть его. Однажды эти ласки настолько распалили ее, что она чуть не испытала оргазм. В другой раз он отважился прикоснуться к ее ягодицам членом, однако дальше этого не зашел.

С каждой ночью он действовал все смелее, удивляясь тому, что она не просыпается. Страсть его была постоянна, а Марта все время пребывала в таком возбуждении, что упивалась своей способностью не показывать этого. Джон стал еще отчаяннее и научился вставлять член между ляжек девушки, где он осторожно им двигал взад-вперед, не проникая в нее непосредственно. Наслаждение его при этом бывало настолько сильным, что он начал понимать влюбленных этого мира.

Распалившись после стольких ночей воздержания окончательно, он позабыл все правила приличия и взял полуспящую Марту как вор. Вторгаясь в нее, он был удивлен, услышав, что она возбужденно постанывает.

Ни в какую армию он не пошел. А Матильда[34] удовлетворяла теперь обоих своих любовников: Пьера днем, Джона — ночью.

Мануэль

У Мануэля были некоторые своеобразные пристрастия, из-за чего семья отказалась от него, и он зажил жизнью богемы на Монпарнасе. Когда он не был поглощен своими эротическими наклонностями, Мануэль превращался в астролога, в замечательного повара, в пылкого спорщика и человека, которого просто приятно повстречать в кафе. Однако ни один из этих талантов не был в состоянии отвлечь его от его наклонностей. Рано или поздно, но он должен был расстегнуть брюки и явить миру свой замечательный член.

И чем больше при этом собиралось зрителей, тем лучше. И чем изысканней была публика, тем еще лучше. Оказываясь в компании художников и натурщиц, он выжидал, когда все слегка напьются и оживятся, и раздевался донага. Лицо аскета, мечтательные глаза поэта и стройная фигура монаха настолько не вязались с его поведением, что все бывали потрясены. Если от него отворачивались, он ничего с этого не имел. Если же за ним хотя бы недолго наблюдали, он приходил в транс, лицо его румянилось, и скоро он уже катался по полу и извивался в оргазме.

Большинство женщин уходили от него. Ему приходилось упрашивать их остаться, прибегая ко всевозможным уловкам. Например, он работал натурщиком и старался получить работу у художниц. Однако то состояние, в которое он приходил, позируя перед женщинами, вынуждало их мужей выставлять его за дверь.

Если его приглашали на вечеринку, он прежде всего старался остаться с какой-нибудь из женщин наедине в пустой комнате или на балконе. Там он спускал брюки. Если женщина выказывала некоторый интерес, он приходил в экстаз. Если же она оставалась равнодушна, он бежал за ней с воздетым членом и возвращался к остальным в надежде вызвать в собравшихся любопытство. Внешне он красотой не отличался и весьма плохо вписывался в компанию. Поскольку член его никак не вязался с серьезным до религиозности видом хозяина, то казался еще более доминирующим — почти самостоятельным существом.

В конце концов он добился свидания с женщиной, бывшей замужем за бедным литературным агентом, вот-вот собиравшемся умереть от голода и переработки. Он являлся к ней домой каждое утро и выполнял за нее всю домашнюю работу, мыл посуду, подметал в ателье и ходил по магазинам на том условии, что потом сможет показать ей себя. Он требовал ее безусловного внимания и хотел, чтобы она наблюдала, как он расстегивает ремень, открывает ширинку и спускает брюки. Трусов он не носил. Он извлекал член и встряхивал им, как будто это был товар, который он раздумывал купить ему или нет. Он хотел, чтобы она стояла рядом и следила за каждым его движением. Она должна была смотреть на его член так, как если бы то было ее любимое блюдо.

Эта женщина научилась удовлетворять его совершенно. Она с восторгом рассматривала его член и говорила:

— До чего же у вас красивый член! Самый большой из всех, которые мне довелось видеть на Монпарнасе. Такой гладкий и твердый. Как же он красив!

Пока она все это говорила, он продолжал поигрывать членом, словно то был мешочек с золотом. Он сам восхищался им. Пока они, склонившись над ним, оба наслаждались зрелищем члена, возбуждение Мануэля становилось настолько сильным, что он закрывал глаза и содрогался всем телом, одновременно дергая членом перед лицом женщины. В конце концов дергания превращались в ритмичные движения, и он калачиком падал на пол и спускал, иногда себе же на лицо.

Часто он стоял на углу улицы, голый под плащом, и, если мимо проходила женщина, распахивал полы и встряхивал у нее на глазах членом. Однако это было опасно, потому что за подобные проступки полиция наказывала и весьма сурово. Чаще всего он заходил в пустое купе в поезде, расстегивал две пуговицы и откидывался назад, делая вид, будто пьян или спит, тогда член его выглядывал из гульфика. На других станциях в вагон заходили новые пассажиры, и если ему везло, напротив садилась какая-нибудь женщина и смотрела на него. Поскольку он изображал из себя пьяного, никому не приходило в голову его будить. Случалось, кто-нибудь из мужчин все же грубо его тряс и приказывал застегнуться. Если в купе заходила женщина с парочкой школьниц, он выходил из себя от наслаждения. Член вставал, а под конец ситуация делалась настолько неловкой, что женщина с девочками сбегала из купе.

Однажды он встретил единомышленницу. Он сидел в пустом купе и делал вид, что спит, когда вошла незнакомка и села напротив. Это была средних лет проститутка, о чем он мог судить по чрезмерно подведенным глазам, по толстому слою пудры, по темным кругам под глазами, по нарочито вьющимся волосам, по стоптанным туфлям и по слишком изящному платью и шляпке.

Полузакрыв глаза, он наблюдал за ней. Она бросила взгляд на расстегнутые брюки попутчика и долго его не отводила. Потом тоже откинулась назад, раздвинула ноги и притворилась, будто спит.

Когда поезд тронулся, она совсем задрала юбку. Под ней женщина оказалась голой. Она вытянула ноги, чтобы стало видно ее лоно. Она рассматривала член Мануэля, который начал твердеть и в конце концов выскочил из брюк. Так они сидели друг напротив друга и наблюдали. Мануэль боялся, что женщина надумает взять его за член, чего ему совершенно не хотелось. Но нет, она возбуждалась тем же самым пассивным способом. Она поняла, что он смотрит на ее лоно, покрытое черными и очень вьющимися волосами. Наконец, они оба открыли глаза и посмотрели друг на друга. Он уже впал в экстаз, но успел заметить, что с женщиной творится то же самое. Он видел, какой она стала влажной. Она незаметно двигалась взад-вперед, словно убаюкивая себя. Все его тело затрепетало от возбуждения. Незнакомка улыбнулась ему и начала онанировать.

Мануэль женился на ней, потому что она никогда не пробовала обращаться с ним так, как делали другие женщины.

Линда

Линда стояла перед зеркалом и критически рассматривала себя при дневном свете. Преодолев тридцатилетний рубеж, она начала задумываться о возрасте, хотя менее красивой она отнюдь не стала. Она была стройна и моложава и могла бы обмануть кого угодно, но только не себя. Она считала, что кожа ее сделалась несколько расслабленнее и утеряла былую мраморную гладкость больше, нежели о том можно было судить в зеркале.

Меньше любить ее не стали, скорее наоборот, потому что теперь она привлекала всех тех молодых людей, которые знали, что научиться искусству любви они могут именно от такой вот женщины, и которых не привлекали юные девы одного с ними возраста — эти неразвитые, невинные, неопытные и полностью принадлежавшие своим семьям создания.

Муж Линды, которому было сорок, многие годы любил жену со страстностью любовника и закрывал глаза на ее многочисленных обожателей. Он не думал, что она воспринимает их серьезно, и полагал, будто ее интерес вызван отсутствием у них самих детей, из-за чего ей приходилось искать выход своим материнским чувствам, отдавая их людям, стоящим на пороге настоящей жизни. Он сам имел репутацию соблазнителя женщин всех типов и социальных слоев.