Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - Павел Полян

Вокруг — рожь. В том 1941 г. она стояла выше и гуще обычного. Урожай был рекордный, а уборка задерживалась. Через пару часов установилась тишина. Очень редко доносились выстрелы винтовочные и пулеметные. К нам забрался еще один солдат. Он не имел оружия. Рассказывал, что был у немцев, что они никого, кроме евреев, не трогают и не задерживают, всех отпускают. Приглашал идти к ним. Ему никто не возразил, но к немцам никто не пошел.

К концу дня, часов в шесть, к нам проник командир в обмундировании без знаков отличия и предложил присоединиться к отряду для дальнейших совместных действий. Мы согласились. Он нас привел к небольшому оврагу, где располагалась группа человек 35–40, в том числе четыре женщины — две медсестры, две связистки. Командир ознакомил нас с обстановкой. Впереди в 50 метрах проходила дорога на Могилев через Сухари, где мы находились. Справа в 100 метрах — немецкий штаб. Наша задача: взорвать штаб и прорваться к нашим. Мне, да, наверно, и многим другим, задача казалась нереальной, но все были согласны. Когда стемнело, после разведки, мы вышли из оврага, приблизились к дороге, ждали команды. Командир, вернувшись к нам после повторной разведки, сказал, что пройти через дорогу такой большой группой невозможно, и предложил пробираться к своим по два-три человека. Мы пошли врассыпную. В ближайшей хате я и несколько других солдат забежали в погреб. Хозяйка дома принесла нам молоко. Заменила военную форму на тряпичную гражданскую.

Поели, переоделись. Еще было темно и трудно было разглядеть лица. Парень, сидевший на корточках рядом со мной, шустрый и симпатичный, намеревался добраться в село недалеко от Сухарей к дивчине, с которой он познакомился, когда часть двигалась через село, и обещал к ней вернуться, если останется жив. Говорил он суверенностью исполнения своего желания. В основном все молчали в глубокой задумчивости. С меня не сводил глаз в течение пяти минут один, назвавший себя позже политруком, хотя я ему не верил. У него было тупое лицо, а говорил он малограмотно и глупо. Он обратился ко мне: «Ты похож на еврея, но ты не еврей, так что не бойся, не переживай».

Я ему ответил: «Я не боюсь и не переживаю».

На рассвете все мы вышли во двор. Во дворе был крохотный водоем, видимо для домашней птицы. Мы подошли к нему и начали умываться. Вдруг из-за дома выходит красивый бородатый старик и показывает на нас пальцем, а за ним появляются немцы, наставляют на нас автоматы и кричат «Хенде хох!». Каждого прощупали, нет ли оружия. Повели в сарай и заперли.

Ничего хорошего я не ожидал. Думал, вот подожгут этот сарай, и мы сгорим.

Я настраивал себя на все самое страшное со стороны фашистов. По отношению ко мне как к еврею. Но на этот раз мои предположения не подтвердились. Нас вывели из сарая, привели еще таких же пленных. Построили перед немецкими офицерами и повели во двор штаба. Того самого штаба, который намечали взорвать.

Когда нас вели, я видел интенсивное движение немцев по дороге. Во дворе штаба, где нас усадили на землю, три калмыка (так мы определили их по внешности) из наших военнопленных обслуживали немцев. Подносили немцам воду, сливали им для умывания, чистили сапоги и т. д.

Двор не имел ограды, и весь транспорт по дороге проходил мимо нас. Немцы в основном двигались на восток в сторону Смоленска. В Могилев возвращались подводы, груженные домашним скарбом. На подводах было много, как мне казалось, евреев. Причину их возвращения можно было лишь предполагать. Либо они не успели эвакуироваться, либо они выехали из города на период боев и теперь, когда бои закончились, они возвращались домой. Это были старики, женщины, дети.

Мы сидели, а над нами стояли два немца и разговаривали между собой. Из их разговора я понял, что они, как и я, определили, что это евреи едут в город. Еще я услышал от них, что пал Смоленск. Когда я понял, как тонко они разбираются и отличают евреев от других, мне стало ясно, что в общей массе я буду опознан. Что делать, что предпринять?

К нам подошел штабист. Переписал, кто из какой части. Другой немец принес кусок хлеба и сыра и дал мне. Я разделил все. Себе ничего не оставил, мне было не до еды. Нас вывели со двора, усадили на обочине дороги.

Здоровый, холеный немец с бляхой на цепи — полевая жандармерия — посмотрел на меня и сказал: «Du bist Jude?» Я безусловно понял, что он спросил: «Ты еврей?» Тем более что к этому вопросу меня подготовил еще Леня Коган, когда после отбитой атаки немцев он у меня спросил: «Что ты ответишь, если попадешь к немцам, на их вопрос „Юде?“»? Я тогда растерялся и не понял, что это за вопрос. Когда он мне разъяснил, что «юде» — это еврей, я вспомнил, что «ид» и «юд» одно и то же.

Так что теперь я четко понял вопрос немца, но пожал плечами, притворился непонятливым. Немец повторил свой вопрос, и, когда я снова притворился непонятливым, он начал показывать на уши, глаза и переносицу и что-то приговаривать со словами «Израиля, Моисея». Я снова сделал вид, что не понимаю. Тогда ко мне повернулся парень, сидящий впереди меня, и разъяснил: «Та то то вiн питае чi ти жид». «А! — ответил я. — Нет». А немец закивал головой несколько раз вниз и вверх, приговаривая по-немецки «ja, ja», что значило «да, да».

Что же мне делать? Как мне быть? В этой обстановке ничего я сделать не мог. Я думал, что немец меня поднимет и передаст для расстрела.

Но он ничего не предпринимал, а упорно смотрел на меня.

Тем временем подъехала грузовая автомашина и нас всех погрузили в кузов и повезли по направлению Могилева.

Я следил за немцем из полевой жандармерии, который нас охранял также и при погрузке в машину. Меня волновало, сообщит ли он обо мне свое «открытие» о том, что я «Jude», или нет.

Нас погрузили. Этот жандарм остался, и я не слышал, чтобы он что-то обо мне говорил новой охране.

Охранял нас один солдат. Сидел он в углу. Винтовку поставил на пол и, придерживая ее, читал газету, поглядывая на нас. В кабине сидело еще два немецких солдата.

С одной и другой стороны от дороги на поле встречались наши раненые солдаты. Двое с легким ранением добрались к обочине, попросились в машину, и их усадили в кузов.

Я всю дорогу обдумывал, как спрыгнуть с машины, чтобы солдат, читая газету, не заметил хотя бы в начальный момент. Это, конечно, было связано с большим риском, но у меня других вариантов не было. Я твердо знал, что меня пустят в расход. Поэтому даже в такой нелепой обстановке искал возможность сбежать. Все ехали молча, только двое, как мне показалось, старше нас по возрасту, разговаривали между собой. Разговор четко был слышен.