Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - Павел Полян

Вместо справки об авторе публикуем письмо Е.И. Лурье, дочери И.М. Тартаковского, в настоящее время проживающей в Израиле:

«Уважаемый Арон Шнеер! Спасибо за внимание.

Высылаю Вам папины воспоминания. Он писал их по нашей просьбе (моей и брата), уже будучи тяжело больным, в 1986 г. И скоро его не стало. Он умер в 67 лет. От рака, очень поздно обнаруженного. Папа писал для нас, для своих детей. Всю свою жизнь эта часть его биографии была для него когда опасной (в институт не принимали. А я сейчас, после Солженицына и многой другой информации, удивляюсь, как гребенка ГУЛАГ а не захватила его и не потащила. Просто очень повезло), а когда никому не интересной. В советской истории ведь не было Катастрофы.

Папа был техником, потом инженером. Не писателем. Это его единственное произведение. И еще. Может, стоит принять во внимание, что все советское время все, что передавалось бумаге, проходило перед этим самоцензуру в голове пишущего.

Мой отец, Тартаковский Исай Моисеевич, родился в 1926 г. в городе Екатеринославе, ставшем вскоре Днепропетровском. Его отец умер от тифа через 3 месяца после его рождения. Его мать, моя бабушка, Любовь Абрамовна Тартаковская, прожила хоть и трудную, но долгую жизнь и умерла в 1983 г.

В армию отец был призван в 1940, демобилизован в 1946.

<…> С началом войны думал только об оставшихся в Днепропетровске маме и бабушке, поэтому, невзирая на опасность, шел пешком с западной границы в город, где он родился и где все его знают.

<…> А бабушка уже была в Свердловске вместе со своей мамой. И там же, в Свердловске, в августе 1941 г. она получила извещение о пропавшем без вести сыне. Я его видела. Крохотная полоска бумаги, на которой отпечатан один для всех бланк. Вписаны пером имя, отчество, фамилия и из нескольких предложенных „опций“ пропал без вести подчеркнуто снизу.

В 1944 г. освободили Днепропетровск, и их соседка, русская женщина Нила Матвеевна Кашарновская, не задумавшаяся ни разу о степени своего благородства и самоотверженности, немедленно написала письмо Любочке в Свердловск — о том, что тогда, в 1941, был Ися жив, пришел в Днепропетровск, и все, что она знает, а потом связь потерялась…

Не знаю почему, бабушка уверяла, что это письмо не обрадовало ее и не прибавило надежды увидеть единственного сына. Может, она представляла себе, как мало шансов у еврея именно в родном его городе. <…>

С окончанием войны (и то не так быстро) дошло в Днепропетровск первое письмо — жив, цел. Жди, мама.

<…> В 1994 г. в Днепропетровске вышла „Книга памяти“ — перечислены все жители Днепропетровской области, погибшие во Второй мировой войне. Там написано: „Тартаковский Исай Моисеевич. Рядовой. Погиб в бою 03.07.1941“. Копию с этого листа я вкладываю в конверт. Еще раз огромное спасибо,

Лурье Елена».

В октябре 1940 г. нас, призывников из Днепропетровска, повели на ж.д. станцию, погрузили в красные вагоны и отправили в Москву. В Москве с товарной станции Курского вокзала с чемоданами провели через город на Октябрьский железнодорожный вокзал. Так я впервые попал в Москву. С вокзала я поехал по адресу к дяде. Жил он в центре по Лучникову переулку. Познакомился с его молодой женой, ее братом и тещей.

Обратно на вокзал я успел к отправке нашего поезда. Разместились мы уже не в красных, а в пассажирских вагонах. Прибыли к месту назначения на станцию Кутенкино. Это был военный городок в Калининской области. Здесь стоял караульный батальон.

Поселили нас в казарме — деревянном одноэтажном здании барачного типа. В спальном отделении казармы были устроены нары в два яруса по два ряда длиной примерно 40 м. Мое место было на втором ярусе. Нас было более ста человек. Сильный храп и тяжелый воздух в казарме, исходящий от нас, обуви и портянок, не мешал мне спать крепким глубоким сном от отбоя до подъема. Курс молодого бойца проходил трудновато. Но постепенно я втянулся в армейскую службу. Когда я лежал в санчасти с флюсом, всех с высшим и средним образованием отобрали для отправки в Вышний Волочек Калининской области в школу младших лейтенантов запаса. Меня подняли ночью с постели в санчасти. В Вышнем Волочке меня определили в Минометный взвод. Взвод состоял в основном из днепропетровцев. Командир взвода лейтенант Тихонов был молодой (21 год) красивый брюнет, высокий, стройный, умный и очень добрый. Часто, когда по тревоге поднимали полк, он отправлял меня на конюшню, там было спокойно и тепло. Я чистил лошадей полковой артиллерии.

В Вышнем Волочке мы посещали театр, ходили в город в увольнение. Однажды меня вызвали в штаб полка, вручили пакет и направили по адресу в город. Это было здание НКВД, что меня нисколько не удивило. Начальник, которому я вручил пакет, предупредил меня, что мне придется этот дом посещать и помогать ему в работе. Однако это было первое и последнее посещение, так как весной мы покинули Вышний Волочек. Переехали в Калинин[15], а потом в Белоруссию, в город Пуховичи, что в 60 км от Минска, в 210-ю авиадесантную бригаду, которая переформировалась в 4-й авиадесантный корпус из прибывшего пополнения других частей. Часть наших днепропетровцев отправили в Западную Белоруссию. Я и другие 12 человек, оставшиеся в Пуховиче, попали в комендантский взвод при командующем корпусом. Жили мы в отдельном помещении. Командир взвода, лейтенант, учил нас парашютному делу. Кормили отлично. В бросках, тревогах и других учениях мы не участвовали. Оружие наше — пистолеты — нам не выдавали. Вечером часто ходили в армейский клуб, основной состав которого состоял из одесситов, привезенных вместе с нами из Вышнего Волочка.

В Пуховичах первое время, до переформировки, мы жили в палатках. На спортплощадке стояла вышка с высотой площадок в три метра и пять метров. С них кто хотел (добровольно) прыгал в песок для подготовки к прыжкам с парашютом с самолета. Прыгал и я с трехметровой высоты и однажды неудачно — подвернул ступню. В санчасть не пошел, так как еще не был укомплектован в комендантском взводе и не хотел рисковать попасть в госпиталь, а потом в другое совершенно новое строевое подразделение после госпитализации. Поэтому я немного шкандыбал. Старался на пятку правой ноги не становиться. Так было в течение двух месяцев, до самой войны.

22 июля 1941 г. мы, как обычно в выходной, поднялись поздно, пошли в столовую. На территории была заметна суета, но понять, что произошло, я не мог. Спросил у знакомого штабиста по Вышнему Волочку, что происходит? Тревога? Он ответил: «Боевая тревога». И лишь в 10 утра собрали нас в штаб на митинг и объявили о вероломном нападении Германии.