Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут раздался тот хрипловатый шелестящий звук, который для опытного уха нес наибольшую опасность. Вместе с другими фельдшер метнулся в дальний конец. Взрыв потряс ригу. Все заволокло дымом. Мы потеряли фельдшера. Никак не могли найти его.
И тут я увидел Петрова-Машкина. Давнего знакомца. Весельчака и похабника. Он с кнутом метался по риге. Куда большинство — туда и он. Из одного угла в другой. Кнут намертво зажал в ладони.
Я вспомнил. Еще перед отправкой на фронт, ссылаясь на какие-то хвори, он ухитрился пристроиться в хозяйственный взвод. Возницей, что ли.
Он, казалось, не признал меня. Замотал головой:
— Ты что, сдурел! Ни за что не поеду… Ты что меня за грудки таскаешь! — завопил он вдруг во весь голос и рванулся.
Виктор сзади двинул его прикладом. Петров-Машкин едва устоял на ногах. Я поддержал его.
— Вы что это? Вы что-о… — светленькие глазки его ошалело взглядывали то на меня, то на Виктора.
— Вы чего? Смотри, смо-о-три, они до смертоубийства дойдут… А еще образованные… Студенты! — Он тыкал в нас кнутом, страх, укор и отчаяние звучали в его высоком плачущем голосе.
Он поднял его до крика, метнулся:
— Пусти-ите, мать вашу! Живоглоты! А-а-а!
Кое-кто оглянулся, придвинулся поближе.
— Чего там, иди, — сказал большой, грузный, с седой щетиной на морщинистом усталом лице, — ребята тебе по совести, правильно говорят…
Пришлось Петрову-Машкину выбраться из риги. Но он все же схитрил. Близкий разрыв разбросал нас. Пока мы «разглядывались», он отвязал мохнатую лошаденку, огрел ее кнутом, рухнул в сани, дрыгнули на крутом повороте обшитые кожей пятки его валенок, — голову он прятал в сено у передка, — и был таков. Вскачь понесся к реке.
Мы с Виктором побежали в деревню. Нырнули в бушующую, свистящую, взрывающуюся, дымящуюся пропасть. Для христиан и сама преисподняя не представлялась такой, какой была деревня в те минуты. Ревущие, клокочущие дымом и огнем валы прокатывались по деревне. Из конца в конец. Вдоль и поперек. Занялись пожары.
Ивана на месте не оказалось.
— Тут девчонки-санитарки его перевязали, Панюшкин их привел. И он с ними своим ходом пошел к реке, сказывали, у них там сани, — поведал нам Павлов. Мы неожиданно наткнулись на него. Он сидел подле поваленного миномета, мотал головой, стонал.
— Будто целый, а голова кругом и кровь из ушей… — пожаловался он.
Мучительно постанывая, он поднялся, но не ушел, стал помогать нам разбирать миномет. Надо было выполнять приказ командира роты: выносить оружие к реке.
А Петров-Машкин уцелел. Недавно я случайно повстречал его. Такой же шустренький, тощенький, лицо, Правда, в мелких морщинах, седые кустики бровей, все порывался рассказать солидным пенсионерам, забивающим «козла» во дворе, какую-то непристойную байку. Они не обращали на него внимания. Видно, привыкли.
Меня сначала не признал. Вглядывался по-стариковски, щуря тусклые глазки, и вдруг обрадованно хлопнул по плечу:
— Ах, етит твою! Это ты меня цуть было на тот свет не спровадил… Да я не злой, зла не помню…
И, цокая, пришепетывая, начал вспоминать, как туго ему пришлось тогда, потому что и за коня надобно отвечать, и он коника своего уберег и вместе с кнутом все сдал честь по чести, а сам по легкому ранению попал в госпиталь, а оттуда его уже не пустили на фронт. Теперь на пенсии.
— А тот из ваших, ну, дружок твой, сказывал, руки оторвало и ноги не шли, как он, там и остался? — спросил он, легко припоминая уже давние обстоятельства.
Я сказал, что у Ивана нет левой руки — протез, а правую спасли, он теперь доцент, читает в институте историю Востока.
— Скази какой целовек мог пропасть, — поцокал Петров-Машкин с почтительным удивлением.
…Два миномета у нас погибло, два мы вынесли да четыре целых, остававшиеся на реке, — мы вновь были готовы к бою.
Над деревней поднимались черные дымы пожаров. Горело по краям. Будто немцы нарочно зажгли для ориентировки. Артиллерийский и минометный огонь как будто поутих. Вернее, гитлеровцы чередовали беспокоящий и затем неожиданно обрушивали шквальный.
К стогам сена, очевидно, из большой деревни с церковью, занятой врагом, подъехали сани. Видимо, кружной дорогой. Ее отсюда, от реки, не было видно. Сани — темное движущееся пятно — показались неожиданно из лощины в морозной туманной дымке.
Я поймал их в артиллерийский бинокль. Явственно различались раз, два, три солдата в добротных русских полушубках, но в пилотках, обвязанных для тепла бабьими платками. Лошадь шла неторопливой трусцой. Передний что-то рассказывал, оборачиваясь назад, два его приятеля, они полулежали в розвальнях, мотали головами. Смеялись. Ехали как на прогулке, как ни в чем не бывало. Будто в километре от них не горела деревня, засыпаемая снарядами и минами.
Со второго раза я накрыл их из наших минометов. Одна мина ударила, по-видимому, в самые сани. Передний солдат сразу затих, уронив голову с передка, а другой, выброшенный на дорогу, пытался подняться и падал, третий побежал назад. Мины догнали и его. Взрыв поднял его, он, казалось, подпрыгнул, как перед препятствием, и, выгибаясь, рухнул в снег.
И я испытал мгновенное мстительное и злобное чувство. Пусть это будет вам за Ивана, за Павла Возницына!..
Борис тронул меня за плечо, кивнул головой: что-то похожее на усмешку мелькнуло в его твердых ястребиных глазах. Он стоял рядом. В снежной яме на пригорке, которую только условно можно было назвать наблюдательным пунктом. Отсюда я выкрикивал команду. Корректировал огонь. Виктор был возле минометов, внизу у берега на реке.
Вскоре мы обнаружили и ружейный гранатомет. Он вел огонь из какого-то углубления, невдалеке от нашей деревни. Как только мины начали рваться вблизи, два солдата побежали. Их срезал пулемет из крайней избы.
Нам приходилось экономить. Не хватало мин. Все обещали подвезти. Подкинут пяток ящиков, и все.
Но когда я заметил замаскированный возле пригорка пулемет, — видимо, выдвинули ночью, как следует не прикрыли, — я решил рискнуть, хотя у нас оставалось по три мины на ствол.
Бориса не было. Ушел. Сказал, к командиру батальона.
Во мне что-то взыграло. И я впервые за всю войну, потом больше это ни разу не повторилось, на какой-то волне мстительного азарта, увлечения прокричал: «По фашистским захватчика-а-м…»
И сразу же, словно вызванные моим голосом, над рекой загудели самолеты этих самых фашистских захватчиков. Вернее, я сначала услышал высокий звенящий голос Виктора снизу: «Возду-у-ух!», — а затем рев и самые самолеты. От минометов сыпанули в разные стороны хорошо видимые на белом снегу серые шинели. Я как был, так и присел в яме. Воинственный пыл сразу оставил меня. К самому горлу подкатывалось тошненькое, жалкое. А куда спрячешься в голом поле, сверху все как на ладони.
А самолеты кружились над нами, тыкаясь в разные стороны, отлетая и вновь возвращаясь. Как будто что-то искали. Они придавливали нас своим ревом.
Я не сразу сообразил. Они искали, по-видимому, артиллерийские батареи. Где-то за нами были установлены тяжелые 120-мм минометы, слева в редком березняке расположились полковые пушки. Отсюда от реки хорошо были видны их белые стволы, маскировочные сети. Но сверху их, очевидно, не видели. Четыре самолета отделились и начали бомбить метрах в двухстах от настоящих ложные позиции: поднятые вверх бревна на перекладинах. Получалось прямо как в газете. Я раньше мало этому верил. Как же, обманешь! А выходит, обманули!
Большая часть самолетов, натужно и обиженно гудя, словно сверх меры были они осеменены бомбами и гневались на то, что не освободились в срок, направились в наши тылы. Вскоре оттуда донеслись ухающие голоса бомбежки. Два «мессера», длинные и юркие, как осы, развернулись, ринулись вниз. Мне показалось, в оглушающем свисте падают прямо на меня. Ударили из пушек. Прощелкало, казалось, рядом. Только снег взвихривался. Ох и неуютно же было лежать вот так в чистом поле в маленькой снежной яме. А тебя расстреливают сверху. Маленького воробышка, спрятавшего голову между ног, в рыжей шапке, шинели, которые так отчетливо выделялись на ослепительно белом снегу.
Развернулись. Второй раз пронеслись. Уже над самой рекой. И в третий — над берегом. Надо мной. Прострочили в два следа.
Когда я попытался встать, ноги не держали. Трясутся, подгибаются, как у загнанной лошади. Я медленно отряхивался, ощупывал себя. Нет, самолеты — это все-таки страшно, черт бы их побрал! Я провожал их слезящимися ненавидящими глазами.
Долго после этого Виктор собирал наших минометчиков, вытаскивая их из всяческих щелок по берегу.
Пришел Борис. Принес приказ, который поначалу и понять-то было невозможно. На пять часов вечера назначена штыковая атака. Всем вооружиться винтовками со штыками. В атаку пойдем вместе со стрелковыми ротами. В сумерках скрытно сосредоточиться… Сигнал — красная и зеленая ракеты.