Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В одной из его «Блетлех» («Страничек»), опубликованной в варшавской газете на идише «Идише шрифтн» («Еврейская словесность») в 1957 году, отмечено, что, в отличие от других еврейских писателей, сохранивших о еврейской начальной школе, хедере, не слишком лестные воспоминания, он этот опыт ценит как особенно значимый источник литературных ассоциаций. Он добавляет, что не только выучил фрагменты из Библии («гелернт»), но и «пережил» («ибергелебт») их. Одна из виньеток из «Скейнише нотицн», названная «Вос дер зикорн фархит» («Что хранится в памяти»), посвящена многочисленным следствиям из этого детского опыта.
«Что хранится в памяти» открывается на трагикомической ноте – речь о том, что автор однажды написал большое произведение о функционировании памяти, но текст потерял, а содержание забыл. Тем не менее, он запомнил строку из Верлена: «память, память, чего ты хочешь от меня?» («Зикорн, зикорн! Вос вилст ду фун мир?») – из «Nevermore» («Сатурнические стихотворения: Меланхолия II). Не он предъявляет требования к своей памяти; наоборот, память предъявляет требования к нему. В рассказе «Ин тиф фунем шпигел» («В глубине зеркала») герой проводит различие между «практической памятью», которую он определяет как «набор сведений», и памятью, которая «выставляет счет» («вое монт хешбун») [Altman 1980:240]. Прошлое – это не склад предметов, которые можно использовать ради удобства в настоящем; напротив, прошлое, по мнению Альтмана, морщит гладкую поверхность настоящего собственными тревогами.
В виньетке «Что хранится в памяти» (конец 1970-х) постулируется активная роль памяти, которая ведет автора «через десятки лет и стран, без паспорта и виз» («ибер ценлике йорн ун лендер, он а пас ун он визес»). Каждое отдельное воспоминание несет в себе зерна предыдущего; отдельные временные пласты объединяются в единое неделимое целое, в согласие с теорией Бергсона о единстве памяти и настоящего [Bergson 1991:133–177]. «Сорок летназад», – говорит повествователь, друг Альтмана, театральный режиссер и поэт Янкев Штернберг, тоже родом из Липкан, напомнил ему, сидя в бухарестском кафе «Элит», что он, Штернберг, всегда был «большим революционером», чем Альтман. Воспоминания об этом эпизоде отсылают к сцене в хедере, имевшей место «восемьдесят лет назад», а она, в свою очередь, заставляет вспомнить конфликт поколений еще библейских времен [Altman 1980: 329].
Отсылки к Библии приобретают особую важность, поскольку подчеркивают тему обязательств перед прошлым – тему бремени, которое передается от поколения к поколению. К той же теме возвращается в своих послевоенных рассказах и Гехт, но уже вне библейского контекста. Альтман делает упор на истории Иосифа, особенно скрытой драме в отношениях Иосифа и его отца Иакова. Воссоединившись с Иосифом в Египте, Иаков просит, чтобы его похоронили не там, а вместе с предками в Ханаане. Альтман вспоминает, что ощутил, когда учитель растолковывал сцену прощания Иосифа с отцом:
Меня, самого младшего, сильно поразило то место, где праотец Иаков (Иаков из Библии!) прощается со своим сыном, великим египетским сановником, и просит, чтобы его, когда он умрет, отвезли в Ханаан и похоронили там в пещере, где лежат его родители.
Мих, дем кленстн, хот штарк факхапт дос орт, ву Янкев авину (Янкев фун хумеш!) гезегнт зих мит зайн зун, дем гройсн хар ин Мицраим, ун бет, ме зол им, вен эр вет штарбн, апфирн бренген цу а квуре ин Канаан, ин дер хейл ву эс лиги зайне элтерн [Altman 1980: 329].
Иаков обращается к Иосифу с этой просьбой, хотя знает, что тот таит на него «обиду» (Раши) за Рахиль, которую Иаков похоронил, как пишет Альтман, «в чистом поле», хотя не так уж сложно было доставить ее тело в город и предать погребению на кладбище. В Книге Бытия есть лишь намек на то, что просьба Иакова вызывает определенное недовольство; подробнее это рассмотрено в комментарии Раши – этот комментарий являлся тем самым пояснительным текстом, который изучали мальчики в хедере.
Писатель вспоминает, как учитель, которого он в принципе недолюбливал, разыграл противостояние между Иаковом и Иосифом: «Внезапно распевный тон ребе сменился, новый я сейчас назвал бы трагическим. <…> Он оправдывается перед Иосифом, за то что он, Иаков, похоронил его мать в чистом поле» («Ун плуцем тут зих ан эндер дер тон фунем зинген байм ребн, хайнт волт их эс онгеруфн: трагиш. <…> эр фарентферт зих фар Йойсефн, фарвос эр, Янкев, хот зайн, Йойсефс, мутер гебрахт цу квуре ин офенем фелд») [Altman 1980: 329]. По словам Раши, Иаков оправдывает свой выбор места захоронения Рахили тем, что это было сделано не ради удобства, а по велению Бога – как показало будущее. Рахиль будет впоследствии плакать о детях, которые движутся к неизбежному плену. Альтман не приводит это объяснение прямо, лишь намекает на него такими словами: «Иаков оправдывается перед Иосифом». Иосиф затаил обиду на отца, при этом Рахиль при жизни не могла почувствовать себя этим оскорбленной, ведь речь шла о месте ее захоронения.
И в тот самый момент, когда учитель показывает детям, как Иаков «оправдывается», в открытом окне хедера появляется друг Альтмана и дерзко кричит учителю: «Раздери нечисть твоего отца!» («А руэх ин дайн татн арайн!») [Altman 1980: 329]. Этот невоспитанный «революционный» поступок выглядит крайне неуместно, поскольку именно в этот момент учитель разыгрывает сцену, которая до глубины души трогает его учеников и особенно самого младшего из них, Альтмана.
Учителя зовут Иаков (Янкл), друга тоже Иаков (Янкев) – оба имени отсылают нас к библейскому персонажу. Противоречия между друзьями, так сказать, «братьями-писателями» созвучны соперничеству между Иосифом и его братьями; этот конфликт, в свою очередь, созвучен межпоколенческому конфликту между Иосифом и его отцом Иаковом по поводу могилы Рахиль. «Что хранится в памяти» – это не просто теплая ностальгическая идиллия о местечке, а, скорее, бесконечное попятное движение прошлого, которое при этом выплескивается в настоящее. В этом рассказе кафе в Бухаресте, хедер в Липканах и сцена между Иосифом и его отцом в Египте отражаются друг в друге, и боль из прошлого – в том числе и из легендарного прошлого, описанного в Книге Бытия, – вторгается в настоящее, а события более недавнего
