Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Произведения Альтмана, как художественные, так и нехудожественные, отличаются одновременно светскостью, космополитизмом и откровенно еврейским духом. Отсылки к классикам литературы на идише – И.-Л. Перецу и Шолем-Алейхему – соседствуют с аллюзиями на произведения 3. Фрейда, А. Бергсона, А. Эйнштейна, П. Верлена, на Библию и Раши (ученого XII века, чьи тексты еврейские дети изучали наряду с Библией). С точки зрения Альтмана, идиш – это мобильный всемирный литературный язык. Он использует идиш вразрез с советской языковой политикой, в рамках которой литература национальных меньшинств должна была быть национальной по форме и социалистической по содержанию. Произведения Альтмана – как, впрочем, и других авторов, речь о которых идет в этой главе, – заставляют усомниться в правоте тех исследователей, которые и поныне утверждают, что советская послевоенная литература на идише – всего лишь продукт угнетения. В произведениях Альтмана используется принцип единомоментности различных временных пластов, которая показана через воспоминания, открывающие настоящее прошлому. Настоящее – не конечная точка для великих событий прошлого, как это предполагает модель советской истории, описанная Паперным («культура два»), но при этом у Альтмана не каждые часы – «годовщина смерти», как у Бергельсона. Интерес Альтмана к прошлому не ограничивается лишь только хурбн; всепоглощающей увлеченностью к прошлому пронизаны как его послевоенные, так и довоенные труды; например, в зачине довоенного романа «Медреш Пинхес» мы читаем: «Дер роман из а рестоврирунгс-прув фун а винкл фун а свиве ин а гевисер цайт» («Этот роман – попытка восстановления маленького мирка в определенное время») [Altman 1980: 17]. Альтман, как и другие писатели, о которых идет речь в этой книге, готов был откликнуться на всеобъемлющую катастрофу еще до уничтожения евреев нацистами. Он уже разрабатывал свою поэтику памяти и восстановления.
В «А майсе мит а номен» («Истории с именем»), написанной после войны, использована еврейская легенда о 36 скрытых праведниках. Самым известным прототипом является «Ойб ништ нох хехер» («Если не еще выше») Переца, где раввин переодевается крестьянином и в самый священный еврейский праздник колет дрова и выполняет другую работу для прикованной к постели женщины. В своей публицистике Альтман пишет, что для него и его поколения Перец, как писатель на идише, имеет совершенно особое значение. Альтман начинает повествование в межвоенный период, с внезапного появления некоего сумасшедшего в неназванном городке в Бессарабии. Мотье делает простую работу и чинит часы, а в обмен просит только хлеба. Он хранит полное молчание, пока другой городской сумасшедший, обидевшись, не требует, чтобы он объяснил почему. Мотье отвечает: «А что ты изменишь своими разговорами?» («Ун вое махсту мит дайн редн?») [Altman 1974: 326]. Впоследствии выясняется, что Мотье не только грамотный, но и высокообразованный человек, а в другом городе у него остались жена и дети. То, что он отрекся от дома, семьи и своего места в обществе, приобретает иное значение – это своего рода покаяние. Начинается война, румынские и немецкие солдаты убивают евреев. В знойный летний день немцы выгоняют евреев из города и отправляют на марш смерти, лишив воды. На привале в пути солдаты издеваются над евреями, выливая при них воду на землю. Мотье, переодетый крестьянином, приносит соплеменникам воду.
Рассказчиком выступает не кто иной, как сам Мотье – уже глубокий старик, который повествует об этих событиях нарратору. Продуманные предварительные замечания нарратора включают историю в более широкий контекст еврейской истории. Размышляя, что можно назвать историей, он думает, не включить ли эту в число «летописей разрушения» («мегилес хурбн»), «историй про этот хурбн, хурбн из нашей эпохи». «Разрушение из нашей эпохи» – то есть холокост, хотя Альтман не употребляет этого слова, – явственно увязано с разрушениями былых времен. В предисловии обозначена трансцендентная библейская временная рамка: дана отсылка к сцене в Раю из Книги Бытия, когда Бог наставляет Адама и Еву плодиться и размножаться (Альтман приводит цитату на библейском иврите, а потом дает перевод на идиш). Нарратор продолжает: «Сейчас иначе» (хайнт из андерш) [Altman 320]. Почему сегодня все иначе, объяснено лишь имплицитно: Бог больше не говорит с людьми, люди, а в особенности евреи, больше не могут размножаться – их осталось слишком мало. При этом, несмотря на разрыв между прошлым и настоящим или, точнее, благодаря ему, существуют истории, которые необходимо рассказывать и записывать – нарратор в завершение говорит: «Записал я эту историю для памяти» («Хоб их ди гешихте форшрибн л’зикорн») [Altman 1974: 332].
Ощущения Альтмана от настоящего, как и в случае Бергельсона, можно описать словом «последствия». «Сейчас» наступает после того, как монументальные исторические события уже произошли, когда остается одно: обязательства, подлежащие выполнению. «Хайнт из андерш» (сегодня иначе) – также рефрен довоенных произведений Альтмана. Довоенный роман «Медреш Пинхес» (1936) начинается с отсылки к Книге Руфь, а завершается зачин таким вот переворотом: «хайнт из андерш». В довоенных произведениях Альтмана персонажи ощущают зазор между настоящим и прошлым, осознают необходимость существования за гранью всех перипетий своего времени. В его послевоенных произведениях подчеркнут опыт катастрофической утраты.
Ключом к стилистике Альтмана служит его интерес к ассоциативной памяти. Он считает, что игра ассоциаций – основное свойство Переца, Шолом-Алейхема и Л. Н. Толстого. Безусловно, упоминания Толстого были в советской литературе середины XX века довольно обычным делом; как было показано в Главе 4, «Война и мир» послужила прообразом почти всех советских романов о войне. Необычным выглядит то, что Альтман в качестве основного толстовского текста выбирает позднее произведение – «Хаджи-Мурата». Как указывает
