Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действие начинается в мае 1940 года во Львове. Елисей Платов приезжает туда из Одессы, чтобы оказать помощь директору детских домов и навестить сына, который служит в армии. Отец убежден, что Германия никогда не покусится на Советский Союз. Во время прогулки по городу Платов совершает метафорическое путешествие в прошлое. Он видит средневековые постройки города, галицийских евреев в традиционных хасидских одеждах, которых в Одессе (в ней Гехт родился, о ней писал, начиная с 1930-х) уже давно нет; он посещает места, связанные с Гражданской войной, его занимает документ 1939 года, который он находит в гостиничном номере: открывающее его обращение «Моему сыну Юлиану» и вынесенное в заглавие. Платов узнает мелодраматическую историю гимназического учителя Фандриха, его возлюбленной и их сына, о существовании которого отец узнал лишь много лет спустя. Попытки отца связаться с сыном не увенчались успехом.
Дальше Гехт переносит действие в 1948 год. Платов снова приезжает во Львов. Узнает новые подробности судьбы отца, Фандриха, и его поисков сына. Выясняется, что у Фандриха было одновременно две любовницы, одновременно забеременевшие. Дочь Фандриха умерла молодой, а сын Юлиан – тот, которого разыскивал отец, – погиб от рук немцев в 1943-м. Встреча, которая еще могла бы состояться в первой части рассказа, не состоится уже никогда. Мотив пропущенной встречи, неверного поворота, слишком раннего или позднего прибытия – центральный для Бергельсона и его видения еврейской истории. Такие же казусы то и дело происходят в сборнике Гехта. Разрыв между двумя параллельными цепочками событий не преодолеть; долгожданной встрече не состояться; проблеск воздаяния не осветит течение повседневной жизни. Гехт реконструирует прерывистость событий, их печальные итоги, – и это контрастирует с непреложными утверждениями касательно счастья, которые цитируются, например, в «Оттепели» Эренбурга.
В «Сыне Юлиане» стремление Гехта пометить пробелы в историческом нарративе проявляется в мелких, но очень красноречивых деталях. За тот период, который разделяет две части повествования, меняется сама история. В Львове снесены все польские памятники – выдворены, говоря языком Гехта, обратно в Польшу. Гехт упоминает в тексте именно польские памятники, однако в рамках более общей истории, которую он рассказывает имплицитно, речь явно идет о снятии и отсутствии и других памятников, в том числе и связанных с еврейской историей. Рассказ, который Гехт написал после лагерного срока, отражает в себе мучительную попытку реконструировать случившееся перед лицом иной формы разрушения: как навязанной непреодолимой амнезии его эпохи.
История утраты и возвращения вписана и в биографию самого Гехта. Литературная среда, из которой он вышел, к началу 1960-го была давно уничтожена. Ее составляли люди (Шкловский, Бабель, Ильф, Багрицкий, художница Г. С. Адлер), места в Одессе, где молодые писатели встречались и читали свои произведения, и что-то еще, чему гораздо сложнее дать определение: атмосфера энтузиазма и предвкушения, которая ощущается в его письмах 1920-х годов, посвященных возможности возникновения полноценной еврейской литературной культуры на русском языке[206]. Отношения с Бабелем и послужили причиной выдвинутого против него в 1944 году обвинения в антисоветской агитации; Гехт не только не стал оспаривать свою близость к Бабелю, но и подчеркнул ее по ходу допроса, заявив, что «солидарен с Бабелем». Другой центральной темой допросов в 1944 году стал его интерес к еврейским темам. Гехт заявил следователю, что ранее публично говорил о том, что яд фашизма распространяется по советской земле, и не раз повторил свое глубокое убеждение, что в 1940-е годы в СССР нарастали антисемитские настроения. В опубликованных произведениях 1960-х годов Гехт возвращается к тем самым вопросам, из-за которых его и отправили в ГУЛАГ – и это не только нападки на сталинскую «дружбу народов» и нежелание отказаться от связи с Бабелем, но и признание колоссальной важности прошлого. Комитет, рассматривавший на предмет публикации его рукописи, написанные после лагеря, справедливо заключил, что персонажи Гехта живут вне времени, вне эпохи и ее революционных задач[207].
В лагере один из товарищей Гехта изобрел хитроумный вид литературной гематрии и расшифровал имя Гехта, придав словесное значение каждой букве. У него получилось «грустный еврейский художественный текст»[208]. В произведениях, написанных после лагерного срока, Гехт как бы оживляет этот текст.
Шагнуть через зазор во времени от «Пути в Броды» к «Сыну Юлиану» – все равно что найти послание в бутылке. Как раз в это время окружавший Бабеля океан молчания начал отступать. Какую же отчаянную надежду, видимо, испытывал Гехт, воскрешая средствами литературы своего друга и наставника.
Моше Альтман и могила памяти
Сложные взаимоотношения отцов и детей – важная тема в творчестве Гехта – получили масштабный отклик в прозе писавшего на идише Моше Альтмана. О биографии и творчестве Альтмана очень мало опубликованных работ на русском и идише, на английском упоминаний о нем нет вовсе[209]. Альтман родился в 1890 году в местечке Липканы (Липкон на идише) в Бессарабии, в бедной малообразованной семье: отец его не умел читать даже на идише, мать была полностью неграмотной. Альтман посещал хедер, закончил его, однако так и не доучился в гимназии в Каменец-Подольске; в годы Первой мировой войны был призван в румынскую армию. Работал лектором в Еврейской культурной федерации в Бессарабии, до 1930 года жил в Бухаресте, а потом эмигрировал в Буэнос-Айрес, где стал директором детского приюта. Год спустя вернулся в Бухарест, и когда в 1940 году Бессарабия и Буковина вошли в состав СССР, вступил в Союз писателей. Военные годы провел в эвакуации в Средней Азии, после войны обосновался в Черновцах. В одном из автобиографических текстов точно указана дата (6 июля 1941 года),
