Бедный маленький мир - Марина Козлова

От слова «Балканы» он вздрагивает, и его начинает мучать чисто балканский кашель. И пуля была, кстати, балканская. А ведь когда-то у него было шоколадно-марципановое австрийское детство, и сахарные ангелы, и хрустальные колокольчики Санты. И думать он не думал ни о какой Сербии, он – Зоран Николич, из рода сербских королей дома Бранковичей, сотрудник спецслужб Милошевича, генерал, военный преступник, куратор Второй Вертикали и просто несчастный человек.

Если бы я писал книгу о нашем с Иванной странном и иррациональном серфинге, то эту главу я назвал бы «История героического диггерства» и посвятил бы ее Юрию Шевченко. В Чернигове сумасшедших археологов разной степени подвинутости несть числа. Но Юрий Шевченко среди них самый сумасшедший, и поэтому слушать его одно удовольствие. Врун и мистификатор, он гонит, как поет, особенно когда выпьет, и в его рассказах все непротиворечиво и правдоподобно настолько, что правду от вымысла отличить невозможно. К ним надо относиться как к особой форме разговорного жанра, как к апокрифам Мюнхгаузена. И поделать с этим ничего нельзя. Потому что, как сказала бы Иванна, «других писателей, товарищ Берия, у нас для вас нет». Потому что именно он, ныне начальник археологического поста по надзору за Антониевыми пещерами, провел родителей Иванны под землей, вывел за Десну и оставил дожидаться кого-то, чьего имени они при нем не называли, в запущенной и грязной квартирке двухэтажного барака на окраине райцентра Куликовка.

И мы никогда не узнали бы об этом, если бы не профессор Кроль, который вдруг во что бы то ни стало решил разобраться. То ли он неожиданно почувствовал себя сыщиком Коломбо, то ли стариковская совесть стала разговаривать с ним по ночам, но только Василик Ильич достал с антресолей две бутылки молдавского коньяка «Белый аист» и отправился к пещерам.

Юрий Шевченко заступил на свое дежурство в восемь вечера, принял журнал и ключ от пристройки у коллеги Элки Малышевой и, провожая ее к двери, привычно и без вдохновения ущипнул за худую вертлявую попу. После расстелил на столе газетку и нарезал печеночной колбасы. Затем, фальшиво насвистывая себе под нос партию первой скрипки из увертюры к опере «Жизнь за царя», принялся чистить вареное яйцо. И удивленно поднял бровь, когда на пороге появился могучий Кроль в своем замечательном тулупе. Но свистеть не перестал.

– Денег не будет, – осуждающе заметил Кроль.

– Смеетесь, дядя, – тяжко вздохнул начальник археологического поста и почесал рыжую ленинскую бороденку. – Денег у нас не стало в начале девяностых. И вся экспедиционная деятельность накрылась медным тазом, все раскопки. Вот так-то, понимаете ли.

Кроль вытащил из кармана бутылку и поставил ее на стол.

– Хорошо-о… – протянул Юра и отточенным движением рубанул яйцо пополам. Потом умильно посмотрел на гастрономический натюрморт и подытожил: – Петров-Водкин. Хорошо-о…

– Кто-то из ваших много лет назад провел через пещеры двух человек, – с места в карьер начал Кроль. – Вывел прямо из вивария, что на территории института микробиологии. Под землей.

Сам Кроль в свою гипотезу верил лишь отчасти и теперь во все глаза смотрел на человека, который отправил в рот половинку яйца вместе с колечком колбасы.

– Это сделал я, – кивнул тот с набитым ртом. И для пущей убедительности ткнул себя в грудь желтым указательным пальцем.

И вот тут Кроль позвонил мне и сказал: «Немедленно приезжай».

Я приехал через пятнадцать минут, за которые сумасшедший археолог истомился молча созерцать белого аиста. Кроль велел ему ничего не говорить, пока я не приеду. Не говорить и не пить. А он и так молчал тридцать лет – как ему велели. Но только давно решил для себя: если кому-то будет надо, если придут и спросят – расскажет. А праздному слушателю не расскажет ни за что. И коллегам ни за что не расскажет, потому что второй пещерный храмовый комплекс – его открытие. А коллеги это открытие непременно украдут. Лучше он напишет книгу, и тогда будет сенсация. С фотографиями, картами-схемами пещерных лабиринтов. Он приведет себя в порядок, бросит пить, займет где-нибудь денег и уедет в славный город Питер. Там у него друг и однокурсник Коля Казанский преподает на истфаке Герценовского института. Вот там он и издаст свою монографию, которая, между прочим, потянет на докторскую.

Тридцать лет Юрий Шевченко обдумывал этот план и прибавлял к нему новые приятные детали. Осталось бросить пить, сесть и написать книгу.

Тридцать лет назад ему было двадцать два, он перешел на пятый курс и все лето проводил на раскопках дальней пещеры – там обнаружилась еще одна трапезная и несколько монашеских захоронений. Как всегда в Антониевых пещерах, мощи сохранились нетленными, и вокруг уже водили хороводы вся историческая секция и весь Институт археологии Академии наук. В пещерах и вокруг них стало страшно тесно. Даже температура воздуха повысилась – надышали. Все вели оживленную дискуссию по поводу того, забирать ли мощи на экспертизу в Киев или вообще нельзя их трогать, потому что микроклимат пещер уникален, а вынос мощей на поверхность может им повредить необратимо. Обсуждалась идея проведения экспертизы прямо на месте, но тогда ведь нужно привезти из Киева и развернуть под землей небольшую биохимическую лабораторию. В какой-то момент с энтузиазмом, достойным лучшего применения, подтянулись бравые шумные москвичи.

Молодые археологи взирали на этот базар-вокзал с немым благоговением и считали за счастье дежурить по ночам на объекте, в то время как старшие коллеги вечерами переносили свою бесконечную дискуссию в гостиницу под коньячок с балычком.

Вообще-то, непосвященным трудно было понять, зачем рядом со входом в подземный монастырь установили круглосуточный археологический пост. Экскурсанты всегда очень интересовались этим удивительным фактом, и лучшую формулу ответа придумал как раз молодой Юра Шевченко. «Наблюдаем явления», – равнодушно и одновременно загадочно говорил он. Самим экскурсантам «явлений» перепадало немного: им предлагали понаблюдать таинственное зеленоватое свечение в некоторых тупичках и по углам, а также призрак монаха Тарасия молящегося – в профиль. Тарасия археологи называли просто Тарасиком, но являлся он не всем экскурсиям, а примерно через две на третью.

В тот незабываемый день (точнее, день был вполне ординарным, незабываемой стала как раз ночь) Юра заступил на пост в восемь вечера. Пришел он с отцовским офицерским планшетом, в котором лежали черновики курсовой по крито-микенской культуре, две мятых грушки и триста граммов халвы в вощеной бумаге. В археологическом хозяйстве имелись общий кипятильничек и пара-тройка щербатых чашек с незабудками. Юра попил чаю и повозился с черновиком. Спустя полчаса идея всю ночь провести за курсовой стала казаться ему какой-то пресной. Можно было, конечно, пойти побродить по дальней пещере, но за последнюю неделю объект желания всех ученых страны ему лично осточертел хуже горькой редьки. Вот так, думая и гадая, чем бы себя занять, Юра пошел отлить в кусты, потому что все у них было на посту – и кипятильничек, и настольная лампа, и даже югославский эротический журнал за хромым конторским шкафом, а вот туалета не было. Но зато кустов вокруг росло – тьма-тьмущая.

Парк на Болдиных горах, вообще говоря, скорее не парк, а этакий городской лес, в нем нет никакой ландшафтной идеи. Огромные дубы и липы, возможно, когда-то кто-то изначально и высаживал, но уже давным-давно растут они как-то сами по себе, и спроси черниговчанина, где кончается Болдинский парк и что там дальше за ним, так ведь не каждый и ответит. Не то чтобы парк пользовался дурной славой, но жители близлежащего жилого массива старались не отпускать туда мелкую ребятню, да и барышням не нравилась идея углубляться далеко в чащу, пусть и с кавалерами. Между деревьями было много холмов, пригорков и даже два древнерусских кургана девятого века – Гульбище и Безымянный. Так что, несмотря на спорадическое внимание всего археологического сообщества, большую часть времени Болдины горы проводили в самодостаточном молчании, в легкой беловатой дымке, похожей на сигаретный дым или предутренний туман – даже в летний солнечный день. Здесь был какой-то другой климат.

Юра как раз задумчиво застегивал молнию на штанах, когда увидел «это». (В своем рассказе он подчеркнул важность того факта, что он увидел «это», когда уже справил нужду, потому что в противном случае уписался бы. Обязательно. Нет-нет, если бы он увидел прозрачные очертания какой-нибудь фигуры, то, скорее всего, отнесся бы к ее появлению с пониманием – безобидный призрак Тарасика выработал в нем иммунитет к аномалиям такого рода, ко всяким смешным сгусткам протоплазмы. Но тут было нечто другое.)

Метрах в десяти от него стояла большая группа детей. В белых и серых рубашонках до колен, светловолосые, они не были неподвижными, как-то задумчиво, будто в нерешительности, переминались с ноги на ногу и молчали. Причем (Юра специально подчеркнул) появились дети как бы мгновенно: только что их не было – и вот они есть. Но выглядели вполне материальными. Все были худенькими, разного роста, в основном мальчики, а несколько девочек отличались от них только длиной волос.