Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Потуже, – сказал Синцов.

– Сильно ранило? – спросил у него за спиной Люсин.

Синцов отвернулся от солдата, который перевязывал ему руку.

– Двух человек из строя вывели, – сказал он сквозь зубы, глядя в бледное лицо Люсина. И хотя форма выражения была безличная, выражение лица Синцова не оставляло сомнений: он сказал это не о немцах, а именно о нем, о Люсине.

– Но парень-то живой остался, – сказал Люсин.

И что-то в этом ответе еще больше обозлило Синцова. Об убитом солдате Люсин уже не думает, убитого солдата он уже списал в уме. «Парень-то живой остался». А солдат? Солдат, который сделал для этого чужого мальчика за несколько минут больше, чем для другого родной отец сделает за всю жизнь! Пошел без приказа, чтоб спасти, и умер ради этого. Не только умер, но и за эти минуты осиротил родных своих детей! А этот уже и не думает о нем!

– Кто вам разрешил брать мальчишку с собой? – спросил Синцов. – Захотели идти, шли бы сами! Почему чужой жизнью распорядились, по какому праву?

– Он сам хотел, взялся к тебе проводить, – растерянно сказал Люсин.

Синцов ничего не ответил, подумал про себя: «Может, и так! А ты все равно сволочь. А мальчишка, боюсь, умрет…»

Подумал так в первый раз, еще когда полз по снегу, а потом, когда нес, показалось в теле что-то безнадежное, еще живое, но уже неживое…

– Товарищ комбат, возьмите.

Солдат, перевязавший Синцову руку, протягивал ему связанный в лямку бинт.

– Руку – подвесьте, а то крови лишней вытекет…

Синцов нагнул голову, солдат накинул ему на шею лямку. Синцов сунул в нее руку и пошел по окопу к землянке.

– Ну как? – спросил он, войдя.

– Сейчас, – сказал санинструктор.

Над головой в перекрытии зияла дыра, обшитые досками стены от взрывов выперло внутрь, и из-под них, шурша, сыпалась земля.

– Лучше землянки не нашли? Того и гляди, обвалится, – сказал Синцов.

– Другие еще хуже этой, разбитые, – сказал санинструктор.

Нагнувшись над мальчиком, он заканчивал перевязку. Приподнимая его одной рукой, еще раз пропускал бинт под спину. Мальчик длительно, прерывисто застонал. Санинструктор разогнулся, накрыл мальчика полушубком и повернулся к Синцову.

– Две пули, – сказал он. – Одна в живот, одна в бок…

«Наверно, та, которая мне через руку прошла», – подумал Синцов.

– Надо скорей вывозить, – сказал санинструктор. – Пульс неплохой. Если быстро на стол, может, еще и выживет.

– Организуйте, – сказал Синцов и нагнулся над мальчиком. – Ну, что ты, как?

Мальчик попробовал открыть глаза и не смог. Снова попробовал, открыл и опять закрыл. Синцов махнул рукой и вышел, столкнувшись у выхода из землянки с Богословским.

– Подбери мне к завтрему у себя в роте кого-нибудь подходящего в ординарцы. Постарше кого-нибудь, – сказал Синцов и повернулся к подошедшему Люсину: – Расспросите бойцов о подвиге старшего сержанта Чичибабина. Он при атаке этой траншеи закрыл грудью пулемет и обеспечил успех. Найдите тех, кто видел. Раз уж пришли, так делайте свое дело…

И, не обращая больше внимания на Люсина, пошел по окопам с Богословским, объясняя подробности предстоящей атаки высотки.

Адъютант батальона Рыбочкин пришел с людьми своевременно и даже раньше, чем было обещано, еще до окончательной темноты.

Немецкая высотка чуть заметно серела в надвинувшихся сумерках. Ильин еще раз за этот трудный день проявил свою исполнительность: наскреб больше людей, чем просил Синцов. Не пятнадцать, а двадцать человек, не считая адъютанта и пришедших вместе с ним Завалишина и уполномоченного.

– Значит, теперь ты вместо Лунина ротой командуешь… – сказал Завалишин Богословскому. А когда присели все вместе в землянке, чтобы при свете поглядеть на карту, протер очки и добавил: – Теперь один я в батальоне декабрист остался.

Синцов посмотрел на него и, с трудом продравшись в памяти через все события дня, вспомнил тот, ночной, казавшийся теперь уже далеким разговор в землянке, когда Завалишин пошутил про двух декабристов – себя и Лунина.

Мальчика в землянке уже не было, его унесли.

– Я давно говорил, что этим дело кончится, – зло сказал уполномоченный про мальчика. – Даже писал по своей линии, чтобы забрали мальчишку от твоего предшественника Поливанова.

– Даже писал? – спросил Синцов.

– Писал, – сказал уполномоченный. – Такие мои права и обязанности. Чего ждал, тем и кончилось…

В словах его было больше горечи, чем зла, и Синцов, слушая его, почему-то подумал, что, наверно, он сам человек многосемейный. Может, оттого и писал, что представил себе своих собственных на месте этого мальчишки.

– Где были? – спросил он уполномоченного. – Что-то я вас не видел сегодня.

– А я не при вас, а при батальоне. Мне вам глаза мозолить не обязательно.

– Однако все же пришли?

– Пришел, потому что в других ротах ничего больше не ждем, а здесь операция.

– Пришли принять участие?

– Вот именно. Еще вопросы будут?

– Не сердись, – сказал Синцов. – Это я так, сдуру кусаюсь. За мальчишку переживаю…

– Не один ты, – сказал уполномоченный. – Хоть бы теперь на хирурга хорошего попал, чтоб вы не зря старались…

– Прохорова жаль, – вздохнул Завалишин. – Такой был беззаветный, безотказный старик. Ильин, когда с глазу на глаз, его всегда батей звал…

– Значит, на КП у нас теперь один Ильин остался? – спросил Синцов.

– А вот и связь… – сказал адъютант, поднимая трубку затрещавшего телефона. – Ильин вас просит.

Голос Ильина показался Синцову в телефон не таким, как обычно, хотя докладывал Ильин четко и ясно, как всегда: все в порядке, связь со всеми ротами есть, скоро должны доставить людям горячую пищу… Он звонит уже из другой землянки. В той, где были раньше, теперь КП полка. Левашов уже там, и Туманян должен скоро прийти.

– Позвоните им по двойке, когда у вас готовность будет. Левашов повторил, чтоб спросили «добро», прежде чем начинать.

– Через пятнадцать минут позвоню, – сказал Синцов.

И еще раз подумал, что хотя Ильин говорит как всегда, а голос у него не такой. Может быть, уже узнал про свою минометчицу, что ее больше нет на свете. И, подумав об этом, не стал говорить сейчас про убитого ординарца, положил трубку и повернулся к Завалишину.

– Зачем мальчишку с корреспондентом отпустили? При вас приказал, чтобы не шел со мною…

– Я на телефоне был, – объяснил Завалишин. – А когда вышел, они уже…

Синцов махнул рукой. Не хотелось больше говорить, все это теперь уже бесполезно.

В землянку вошел Люсин.

– Все выяснил об этом вашем герое, – сказал он, войдя. – Материал будет исключительный!

Синцов поднялся ему навстречу.

– Закончили?

– В основном закончил.

– А раз так, то все. До свидания. И чтобы больше духу вашего не было у нас в батальоне! Рыбочкин! – повернулся Синцов к адъютанту. – Дайте бойца, пусть проводит старшего политрука в полк.

– Какое вы имеете право? – вспыхнул Люсин.

– А иди ты отсюда к… – Синцов грубо и зло выругался, – пока морду тебе не набил. Понял?

– В дивизию сообщу о вашем поведении, – сказал Люсин.

– Хоть в армию, – сказал Синцов. – Что стоите, Рыбочкин? – обернулся он к адъютанту. – Приказано – делайте!

– Товарищ старший лейтенант… – поднимаясь, недоуменно сказал Завалишин.

Но Синцов остановил его рукой.

– Рыбочкин, что сказано?

– Пойдемте, товарищ старший политрук, – сказал Рыбочкин.

– Не понимаю вас, может, объясните? – сказал Завалишин, когда Люсин и Рыбочкин вышли.

– Богословский, объясните старшему политруку, как было дело, – сказал Синцов.

И пока Богословский рассказывал, он ни разу не вмешался. Ходил по землянке, сжав зубы, пытаясь унять вдруг заколотившую его дрожь. Откуда она, черт бы ее взял? От злости, от усталости, от всего пережитого за день? Или оттого, что через двадцать минут опять наступать? Если так, это хуже всего…

– А почему сразу его из батальона не отправили? – спросил Завалишин.

– А потому что еще светло было, убить могли, не имел права. А теперь имею, – сказал Синцов. – Так или не так? – Он остановился перед Завалишиным.

– Так. Но форма выражения… Может нажаловаться.

– А… с ним, пусть жалуется, – вдруг сказал уполномоченный. – Не подтвердим, и все.

– Не матерились, не матерились – и сразу разговелись, – сказал Богословский.

– Пора людей собирать, – сказал Синцов и первым вышел из землянки.

21

Предчувствия Синцова оправдались. До высотки дошли на удивление удачно – остались незамеченными до последней минуты.

Расчет оказался верным: немцы до сумерек ждали продолжения дневной атаки, ждали и перестали, а ждать ночной атаки еще не начали, не рассчитывали, что мы, имея за спиной столько огня, пойдем в атаку без выстрела. Помогла и несшаяся прямо в глаза немцам поземка, превратившаяся в метель. Как это часто бывает в бою, даже трудно сказать, что оправдалось – расчет или предчувствие.