Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– В каком смысле?

– В том смысле, что не всяко лыко в строку.

– Ну, а, скажем, смел и п-правдив, но пьяница?

– А тот, кто пьян, правды о бое не знает.

– А вы во многих боях б-бывали?

– Считайте сами, – сказал Синцов. – Полтора года войны, из них четыре месяца в госпиталях, три – на курсах, остальное – передовая.

– А если п-поподробней?

– Подробней долго, – сказал Синцов.

В боях, не в боях… Если выбрать из всей войны только те часы, когда был именно в бою, и месяца не сложится. Но как это считать? Перед боем, в бою, после боя?.. Где тут граница, если иногда ожидание боя треплет нервы хуже, чем сам бой? А после провала, когда все прахом, такой камень на душе, что, кажется, лучше б не жил! Нашел что спросить: в скольких боях?.. Всего-навсего в одном, да только он еще не кончился. Пули, что ли, считать или снаряды, что рядом легли?.. Это если на войну на день приехал, можно считать. Тогда и осколок, что рядом упал, в карман берут…

– Н-ну ладно, что с вами сделаешь. – Гурский взглянул на молчавшего Синцова и вынул блокнот. – Т-тогда давайте п-подробно про сегодняшний бой…

Коротко отвечая на вопросы Гурского, Синцов понимал, что, переменись они с Гурским местами, он, наверно, спрашивал бы то же самое. На минуту, пока отвечал, шевельнулось в душе что-то старое, напомнившее самого себя, шевельнулось и исчезло. Он уже не мог представить себя человеком, расспрашивающим других людей о том, как они воюют.

– А теперь один личный вопрос, – сказал Гурский, закрыв блокнот. – Что у вас в-вышло с Люсиным?

– А что он вам сказал? – Синцов внимательно посмотрел на Гурского. Значит, Люсин сказал Левашову одно, а этому другое.

– Ск-казал, что вы сволочь.

– Поверили?

– П-привык составлять собственное мнение. П-поэтому и спрашиваю вас, что п-произошло. З-за что вы его п-прогнали?

Синцов объяснил. Хотя объяснять было неохота.

– Не п-похоже на него. Он вообще-то не т-трус.

– А я и не говорю, что он трус.

– П-послушайте, вы ведь с ним давно знакомы, он мне рассказывал…

– А мне неинтересно, что он вам обо мне рассказывал, – прервал его Синцов.

– Я сп-прашиваю потому, что не очень ему п-поверил…

– А если не верите человеку, зачем с ним ездите? – снова прервал Синцов.

– Очевидно, п-проявляю свойственную мне неп-принципиальность во второстепенных вопросах.

– Ладно, не будем жевать мочалу, – сказал Синцов. – Не знаю, как вы, а я, когда кого-нибудь ненавижу, делаю это молча.

– Иногда мне вдруг к-кажется, что он д-далеко п-пойдет, – задумчиво, словно обсуждая этот вопрос уже не с Синцовым, а с самим собою, сказал Гурский. – Гладкий п-парень, н-нигде не зацепится. Вп-полне возможно, буду еще к-когда-нибудь работать п-под его рук-ководством.

Синцов ничего не ответил.

– Не хотите г-говорить на эту т-тему?

– Не хочу.

– Тогда п-переменим. Вопрос, как бывшему журналисту: дневник ведете?

– Нет, – сказал Синцов.

– П-почему?

– А вы что, соответствующего приказа не читали?

– Читал, но некоторые п-пробуют его забыть.

– А я не пробую, – сказал Синцов.

Он слишком хорошо помнил этот прошлогодний приказ, которым под угрозой трибунала запрещалось вести дневники, находясь в действующей армии. Под приказ попал прошлым летом замполит полка – под горячую руку пошел в штрафной батальон из-за тетрадочки.

– Не самый удачный п-приказ, п-по-моему, – сказал Гурский. – П-после войны будем рвать на себе в-волосы. Г-говорю как историк п-по образованию. Согласны?

Синцов не ответил: услышал близкую очередь из немецкого пулемета и вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал немецкий пулемет.

– У вас личное оружие есть? – спросил он у Гурского.

– Есть какая-то п-пукалка дамского образца, выбрал по п-принципу наименьшего веса. А что?

– Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют.

– П-пугаете, – усмехнулся Гурский.

– Нет. Маловероятно, но не исключено. – Синцов подумал про себя, что, если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня действительно выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же…

– Д-девятый раз на фронте, и еще ни разу ни в кого не п-пришлось в-выстрелить. М-можете себе это п-представить?

– Вполне. – Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его памяти, так ни разу и не успев выстрелить.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?

Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.

– Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.

– Хорошо, – сказал Синцов.

– Мне сказали, вы меня спрашивали…

Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал – знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.

– Что с Котенко?

– Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.

– Обморожен?

Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.

– Есть немножко.

– Имейте в виду, еще раз соврете, что всех подобрали, – пощады не ждите.

– Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.

– У меня все. – Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. – Посмотрите.

– Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! – с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер.

Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.

Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал:

– В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить – можно руки лишиться.

Синцов молча посмотрел на него: «Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: „Разрешите остаться в строю“, а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он – в мою…»

– Идите, – сказал Синцов.

– Мой долг предупредить.

– Идите.

– Жестко вы с ним, – сказал Гурский, когда фельдшер вышел.

– А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко.

– Л-люблю злых, – сказал Гурский. – Д-до войны, наверно, п-подобрей были?

– До войны был ни рыба ни мясо, – Синцов помолчал и добавил: – Плохо помню, какой был.

Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает.

В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди – Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог.

Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся…

На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой.

– Синцов слушает.

– Командир полка пришел, – сказал в трубку Левашов. – Ждем тебя.

Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.

– Долго спал?

– Минут десять.

Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки.

– Как мы до войны у себя в редакции говорили: «Набор еще в чернильнице!» – кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.

Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.

– А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово.

– Поживем – увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю.

– К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, – посмотрев на телефон, сказал Гурский. – Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает.

В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.

Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: «Ранило, что ли, кого?»

Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан – из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления.