Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Раз так – не возражаю! Но если почувствуешь, что уперся, остановись, не клади зря людей.

– Ясно, – недовольно ответил Синцов: то, что сказал сейчас Левашов, говорить было лишнее: все это слова, хотя и хорошие, а все равно слова.

– Корреспондента найди! – крикнул в телефон Левашов. – Под твою ответственность.

– Мне некогда, я в роту ухожу.

– Все равно под твою ответственность.

– Прикажу искать. У меня все.

– Ладно, готовься. Но перед началом позвони, еще раз запроси «добро» у командира полка.

Синцов вышел из блиндажа и удивился тому, как сильно резанул в глаза свет. Пока был в блиндаже, думал, что на дворе начало сереть, а оказывается, еще совсем светло. И нужно через несколько минут идти по этому свету через вон ту, хорошо просматриваемую немцами белую ложбину.

– Синцов! – услышал он радостный окрик, повернулся и увидел подходивших к нему по окопу Люсина и Завалишина.

– Здорово! – все так же громко крикнул Люсин, подойдя вплотную к Синцову, и с силой потряс его руку, как будто они сегодня еще не виделись.

– Так рад, что ты живой, не представляешь себе! – И в этих словах «не представляешь себе» была откровенная просьба забыть все, что было между ними. Вчера делал вид, что ничего не было, а сегодня просил забыть. Считал, что, раз весь день пробыл в батальоне и подвергался тем же опасностям, что Синцов, все старое этим списано. «Ну и черт с тобой, списано так списано!» – глядя в сиявшее радостью лицо Люсина, подумал Синцов.

– Все о вас спрашивал, где вы, – кивнув на Люсина, сказал Завалишин.

– Слушай, Завалишин. – Синцов пропустил эти слова мимо ушей. – Мне некогда, я ухожу, а ты позвони замполиту полка и сообщи, что нашелся корреспондент, а то он звонит, беспокоится.

– Беспокоится! – довольно хохотнул Люсин. – Пусть не беспокоится! Мы с тобой и не в таких переделках были и не пропали!

– А вы куда? – спросил Завалишин.

Синцов коротко объяснил.

– Разрешите с вами пойти? – спросил Завалишин.

– Пока Ильин не пришел, будь тут, – сказал Синцов. – А там решите вместе с ним, по обстановке.

– Ну, а я с тобой пойду, – сказал Люсин.

– Это пока лишнее, – сказал Синцов.

– Почему лишнее?

– Ну, этого мы обсуждать не будем. Лишнее – значит лишнее, – отрезал Синцов и повернулся к Завалишину. – Сейчас же позвоните.

Мальчик поднял автомат и повесил на шею.

– Со мной не пойдешь, – сказал Синцов.

– Почему?

– Без «почему». Останешься.

– А я, когда с капитаном Поливановым…

– С капитаном Поливановым было одно, а со мной другое. В блиндаже порядок наведи, пока меня нет. Понял?

Он ничего не добавил, повернулся и пошел, взяв с собою связным чужого усатого пожилого ординарца.

Уже вылезая из окопа, еще раз подумал: как все же светло! Но для того и шел, не откладывая, чтоб быть на месте.

Ординарец Ильина, вылезший из окопа вслед за Синцовым, шел сзади молча; раз комбат приказал, значит, надо идти за ним. Да и как иначе – в одиночку комбату ходить в бою не положено.

Сначала шли в рост, глубоко проваливаясь в снегу. Потом, когда с дальней высоты стеганул пулемет, легли и шагов тридцать ползли. Потом поднялись и побежали, но по-настоящему бежать глубокий снег не давал. Пулемет опять стеганул очередью, стреляли снова с дальней высоты, наудачу, почти на предельную дистанцию.

А на ближней высотке молчали, кто их знает почему. Может, не хотели напрашиваться на ответный огонь.

Когда прошли половину ложбины, она стала понемногу мелеть. Но и на самом открытом, опасном месте, где Синцов ожидал, что стеганут еще раз, все сошло благополучно. Немцы больше не стреляли.

За перекатом вздохнули спокойно. Маленькое, издали незаметное глазу понижение местности закрывало от немцев и делало последние сто метров безопасными. Еще не успели дойти до окопов, как оттуда вылез и пошел навстречу Богословский.

– А мне донесли: идут! Побежал сам поглядеть: кто? Оказывается, вы…

– Почему до сих пор не донесли о выполнении задачи? – недовольно прервал его Синцов.

– Полчаса, как отправил посыльного с запиской. Считал, что вы уже…

– Куда вы его послали? Назад, что ли, к черту на кулички?

– Назад, где вы раньше были.

– Думать надо, – сказал Синцов. – Разве я могу, по обстановке, находиться сейчас за полтора километра от переднего края? А кроме того, когда уходил от вас, предупредил: буду у Караева.

– Наверно, в горячке недослышал, товарищ старший лейтенант.

И Синцов понял по лицу Богословского, что не врет, правда – или недослышал, или не понял. Да и действительно, была в тот момент такая каша – Лунина убило, роту только что принял, – мог и упустить.

Они уже спрыгнули и шли теперь по окопу.

– Связи у немцев много взяли?

– Много, – сказал Богословский. – Телефонист целую катушку намотал.

– Ну и тяните ее скорей, откуда я пришел. Исправляйте ошибку! Да пусть прямиком тянет, мы прошли, и он пройдет. Мне связь нужна. Какие потери?

Богословский доложил о потерях, которые понесла рота под его командованием при взятии последних двух траншей. Потери были небольшие; это облегчало решение предстоящей задачи.

– Командир взвода, старший сержант Чичибабин, спас от потерь, – сказал Богословский. – В последний момент на пулемет кинулся и грудью закрыл.

Синцов посмотрел недоверчиво. Знал, что, докладывая о таких вещах, иногда прибавляют лишку.

– Так точно, – понял взгляд комбата Богословский. – Я вам в донесении написал. Вон и пулемет этот…

Они подошли к немецкому пулеметному гнезду. В окопе лежали мертвые немцы, а на снегу, прямо перед пулеметом, отброшенное силой удара назад, раскинулось на снегу тело бойца в распахнутом полушубке. На гимнастерке, на середине груди, темнело большое заледенелое пятно. Ноги были без валенок. Одна – босая, в разметавшейся по снегу портянке.

– Герой… А валенки уже сняли, – сказал Синцов. – В донесении написали, а прибрать, хотя бы в окоп положить, не додумались!

– Сейчас прикажу. – Богословский, оправдываясь, стал объяснять, что один боец в горячке, в атаке, валенок потерял, в окоп вскочил на одну ногу босой. Поэтому и пришлось разрешить ему снять валенки с убитого.

– Все у вас в горячке, – по-прежнему недовольно сказал Синцов, хотя понимал, что на месте Богословского сделал бы то же самое.

Двое бойцов подошли к телу убитого и стали затаскивать его в окоп. Синцов смотрел с тяжелым чувством на душе. Казалось бы, ко всему пора привыкнуть, а доходит до какой-то минуты, – и оказывается, все равно нет ее, этой привычки. Нет.

– Документы забрали?

– Заберем.

– Сохраните у себя. – Синцов подумал, что теперь этого старшего сержанта Чичибабина, фамилию которого он узнал только после его смерти и которого не помнил в лицо живым, надо будет представить за подвиг на Героя. Наверное, потом и в газете напишут. Да, бежал впереди всех, первый рванулся к пулемету, а уж сознательно бросился на него грудью или просто так вышло, что оказался перед ним вплотную и спас этим других, его не спросишь. Да, был смел и сделал все, что мог. Это правда! А остальное допишут. И остальное, дописанное, тоже будет правдой. Был человек, и не пощадил своей жизни, и умер, и уже валенки его пошли в дело… И возражать против этого – надо дураком быть…

– Пойдем, оглядим всю вашу позицию, – сказал Синцов. – Откуда лучше всего подходы к той высотке? Вы тут по ней огонь вели, а отвечает вроде не в полную силу?

– Вроде не в полную, – сказал Богословский. – Трудно знать, что у них там есть в действительности. Остатки тех, кто отсюда добежал, теперь там. Но там и до этого были. Высотка существенная…

– О том и речь.

Они пошли вдоль окопов, время от времени приподнимаясь, чтобы получше разглядеть местность. Немцы не стреляли. Только когда стали возвращаться, с высотки вдруг повел огонь ручной пулемет, но не по окопам, а правей, по ложбине, через которую недавно прошел Синцов.

– По ком это, интересно?

– Связист уже прошел, по нему не били, – сказал Богословский.

Пулемет продолжал стрелять короткими очередями.

Дойдя до правого конца траншеи, увидели, в чем дело: по предвечернему, начинавшему сереть снегу двигались два человека, залегали, перебегали несколько шагов и опять залегали под огнем.

Синцов собрался было приказать – прикрыть огнем идущих сюда людей, но солдаты сообразили и без того. Два наших пулемета, один отсюда, один оттуда, от Караева, длинными очередями повели огонь по высотке. Немецкий ручной пулемет замолчал, но потом снова открыл огонь, и к нему присоединился станковый. Решили не дать этим двоим добраться живыми.

Двое еще раз залегли, и перебежали, и опять залегли, уже недалеко от гребешка, за которым начинался безопасный скат в нашу сторону. Теперь, когда они перебегали в последний раз. Синцов понял по фигурам, что второй, маленький, сзади, был мальчик.

– Вот сволочь! – сквозь зубы сказал Синцов; ругань относилась не к мальчику, а к тому, кто посмел взять его с собой вопреки запрещению.