Война номер четыре (СИ) - Лиморенко Юлия

Это для разболтанных бойцов Анкелоти был удар под дых! Подчиняться женщине?! Да лучше расстрел! Да, мстительно подтвердил Орсо, для многих из вас расстрел проще, чем дисциплина. Но вы не ушли, когда вам предлагали, — значит, согласны продолжать службу. В чём вопросы? Нет вопросов? Разойтись!

Стеллу тоже нашёл Марко. В бою за Поллену ей уже довелось покомандовать, правда, не на улицах, а в госпитале — доктор Сарто назначил её начальником санитарного отделения. И это было самое дельно организованное отделение во всей армии. Да, Стелла страшно ругала нерадивых сестёр милосердия, при необходимости ставила на место не в меру буйных санитаров, упорно требовала от интендантов вовремя снабдить отделение бинтами, простынями, негашёной известью, мылом, чистой водой в положенном количестве. Порученные Стелле больные не ждали лишней минуты на перевязках, не оставались по недосмотру без обеда, но и сами, сбежав без ведома врачей из госпиталя «в увольнительную», получали по возвращении такой втык от суровой начальницы, что потом пару дней вели себя тихо, как воспитанницы пансиона благородных девиц. За запрет курить в госпитальной палатке, на котором Стелла настаивала каждодневно, её сперва поругивали, а потом привыкли: когда нельзя открыть полог, например, во время операций, работать в жару в непрокуренном шатре стало не в пример легче…

На предложение вступить в командование стрелковой ротой Стелла согласилась буднично, без лишних переживаний, и сраpу же навела в рядах доверенного ей подразделения такой же строгий порядок, как среди санитаров. Те, кто слишком громко возмущался «бабьими причудами», уже к вечеру дружной компанией чистили репу и лук на полковой кухне, а наиболее дерзкие были отправлены на «лёгкую работу» — убирать госпиталь после операций. Оттуда возвращались тихие, неразговорчивые, курили тайком от начальства и шёпотом делились впечатлениями с товарищами, которые в «живорезке» ещё не побывали. Но бунтов больше не последовало. Любовь к порядку у Стеллы распространялась в обе стороны: довольствие и отпуска подчинённые получали строго вовремя и без путаницы, припахать их к чужой работе «за так» больше никому не удавалось, и буквально за четыре дня «мамаша-командир» стала в роте родной и любимой…

Если высшие офицеры-интенданты ещё как-то укладывались в представления об армейских порядках, то женщина-ротный командир привела в смущение не только посторонних, но и самих бойцов Освободительной армии. Когда на штабном совещании кто-то пошутил, что при таких делах скоро женщины будут командовать армиями, Орсо без улыбки предложил шутнику подобрать кандидаток на эту роль, а то все кругом тактики, а стратегов вечно не хватает… Шутники увяли, поняв, что у командующего свои причуды и новых странных идей ему лучше не подавать. Хватало уже и того, что в Освободительной армии не было чинов и званий — только должности. Объяснение Орсо дал простое. Во-первых, чины присваиваются государством, а их армия не служит ни короне, ни парламенту, никакой другой верховной власти. А во-вторых, офицерские звания предполагают образование, а в некоторых странах — ещё и благородное происхождение:

— Ну и где мы наберём столько аристократов, чтобы дать им под команду наши полки и батальоны?

Для бойцов, впрочем, система должностей была понятнее и проще, чем пирамида званий. Сложности появились только тогда, когда на переговорах с регулярными силами — сперва айсизскими, потом родными андзольскими — возник вопрос, кто кому равен по статусу. Даже с Орсо как с командующим офицеры сначала не хотели разговаривать. Генерал Рохас, впрочем, скоро махнул рукой на эти мелочи, поняв, что худой дочерна загорелый мальчик в пыльном берете — стратег не хуже него, старательного исполнителя чужих приказов, а то и лучше. Рохасу нужно было выпутаться из гнусной истории, куда его вовлекли власть имущие, и он был готов обсуждать выходы из неё хоть с бесами. А вот командир кобальского отряда, прибывшего в Поллену уже после боя, к этому был не готов!

Капитан Ласкари приехал на юг диктовать свои условия, пусть даже не вполне законно. Всё же происшедшее в Кобалье нельзя было считать ни чем иным как мятежом, что в военное время каралось трибуналом. Однако и выполнять приказ генерала Мазины кобальцы посчитали неправильным. Партизаны — это хорошо, это просто здорово! За что же их арестовывать? Пусть сражаются, освобождают родную страну, а регулярная армия потом с их помощью выгонит захватчиков вон!

План был хорош, но… письмо командующего Освободительной армией предполагало другое отношение. Гарнизону Кобальи предлагалось присоединиться к добровольцам и под их руководством действовать дальше. Мазина, дочитав до этого места, взорвался фонтанами ярости, орал на подчинённых, на проклятых бунтовщиков (в которых сразу превратились храбрые партизаны), на скверного зинала, который привёз эту дерзкую писульку, и вообще был страшен в гневе. С ним не спорили, пока он орал, но когда наутро выяснилось, что генерал приказывает найти и арестовать главарей бунта, привезти в Кобалью и предать показательному суду, гарнизон тихо, молча восстал.

Приказы генерала с этого момента просто не выполнялись. Его покинули все, до последнего вестового, даже денщик, собрав нехитрые вещички, ушёл из генеральских покоев в казарму. Вопли Мазины уже никого не беспокоили: мятежный гарнизон выбрал нового командира, и тот распорядился принять другую тактику. Защищать порт и город Кобалью было поручено флотским экипажам, оказавшимся на берегу, а все наличные сухопутные силы должны были наступать на юг, сметая войска Рохаса, пробиваться на соединение с добровольцами и принять их под командование. Первые два пункта плана были блестяще выполнены — а с третьим случилась заминка: Освободительная армия не собиралась подчиняться никому.

Почему это никак не возможно, Орсо полчаса объяснял капитану Ласкари — терпеливо, спокойно, но повышая голоса, хотя рядом кипел, как чайник, Родольфо и вполголоса ругался Нелло. Ласкари бегал по штабной хибаре, призывал Творца в свидетели творящегося безобразия, требовал подчиняться закону, плевался, бил кулаком по столу — без всякого толка. «Партизаны» стояли на своём. Когда капитан выдохся и заявил, что им остаётся только в самом деле выполнить приказ Мазины и арестовать мятежников, Орсо с улыбкой напомнил ему, что они сами мятежники.

— Не следует взывать к закону, когда сам его нарушил. Тем более не стоит считать себя исполнителями закона, вами же нарушенного, — в этом нет логики.

— Вас попросту не должно быть, — утирая пот со лба, прохрипел Ласкари. — Я вас арестую, это же уму непостижимо…

— Зря вы угрожаете, — по-прежнему дружелюбно объяснил Орсо. — Пока мы сидим здесь с вами и беседуем, мои агитаторы разговаривают с вашими солдатами. Мазина — изменник, это вы и сами уже поняли, его приятель субадмирал Радагони тоже. Какой из этого вывод? Солдаты теперь не очень-то верят офицерам. Как, вы думаете, я набрал столько людей под наше знамя? Приказами?

Орсо уселся напротив капитана, подпер голову руками и посмотрел Лаксари в глаза добрым всепонимающим взглядом:

— Уймите свои страсти, капитан, иначе неясно, кто в итоге окажется под арестом.

Ласкари вскочил, потрясая кулаками:

— Да вы… да знаете ли вы…

— Сядьте, прошу вас. Вы можете служить народу Андзолы, но мы не будет служить короне Андзолы. Видите — противоречие может разрешиться только в нашу пользу. Давайте объединим силы — все от этого только выиграют.

— Это мы посмотрим! — прорычал Ласкари и вылетел из домика. Эскорт бегом понёсся за ним, изрыгающим на ходу новые проклятия; и только добравшись до пустыря возле бывшей третьей заставы, капитан понял, где и в чём оказался прав этот тощий столичный шкет. Дле трети, не меньше, из кобальского отряда нацепили на рукава красные ленточки.

— Измена! — хрипел капитан, схватившись за саблю. — Подлые изменники, вы все… я вас…

Унтер-офицеры эскорта тихо и весомо положили руки ему на плечи:

— Господин капитан, не надо шуметь. Возвращайтесь в Кобалью, если не хотите с нами. Но нам больше нельзя под коронные знамёна, такое дело… Корону-то военные предали. А эти, — один из сопровождающих кивнул на гудящий город, — нас из задницы тащат. От позора спасти хотят. Ну что, — он протянул руку к клинку, который всё ещё судорожно сжимал Ласкари, — сдадите сабельку или… с нами?