Дюна - Фрэнк Герберт

— Тогда я сейчас же займусь размещением и обеспечу их всем необходимым.

— Поговори с моим прапорщиком. Его зовут Друск. Скажи ему, что я распорядился выдать вам все, что ты скажешь. Я подойду чуть позже. Мне нужно сначала присмотреть за отправкой пряностей.

— Удача бродит где захочет, — улыбнулся Халлек.

— Именно, — кивнул Туйк, — Смутное время — самое подходящее для нашей работы.

Халлек встал, услышал, как еле слышно прошуршал фотозамок, и почувствовал, как воздушная завеса качнулась за его спиной. Он развернулся, нырнул в открывшийся проход и вышел из помещения.

Он очутился в просторной зале — той самой, куда его и его ребят привели адъютанты Туйка. Длинная и узкая, она была выдолблена прямо в скале. По гладким, почти полированным стенам можно было догадаться, что здесь работали лазерными резаками. Потолок уходил вверх так высоко, насколько позволяла естественная кривизна горного склона, и благодаря этому внутри постоянно циркулировали воздушные потоки. Вдоль стен были стойки с оружием.

Халлек не без гордости посмотрел на своих людей — все, кто был еще в состоянии стоять, стояли. Никто не расслабился и не поддался усталости. Медики контрабандистов сновали среди них, ухаживали за ранеными. Слева он увидел поплавковые носилки, и возле каждого раненого стоял его товарищ — солдат Атрейдсов.

Девиз, с которым Атрейдсы воспитывали своих людей — «Мы сами за себя постоим!» — сделал их крепче любой скалы, подумал Халлек.

Один из его офицеров шагнул ему навстречу. В левой руке он держал вынутый из чехла девятиструнный бализет Халлека. Офицер резко взмахнул рукой, отдавая честь, и сказал:

— Господин полковник, врач говорит, что Маттай безнадежен. У них здесь нет ни пластиковых костей, ни искусственных органов — только средства первой помощи. Маттай знает, что ему долго не протянуть, поэтому у него есть к вам просьба.

— В чем дело?

Офицер протянул ему бализет.

— Он сказал, что с песней ему было бы легче умирать. Вы ее знаете… он вас часто просил ее спеть, — у офицера на секунду перехватило дыхание. — Она называется «Моя крошка», господин полковник. Если бы вы…

— Я знаю, — Халлек взял бализет, вытащил из кармашка на деке медиатор. Он извлек из инструмента мягкий аккорд и обнаружил, что тот уже кем-то настроен. Глаза Халлека пылали от гнева, но он постарался придать лицу безмятежное выражение, шагнул вперед и забренчал на струнах, через силу улыбаясь.

Несколько его людей и врач склонились над ближними носилками. Когда Халлек подошел поближе, кто-то начал тихонько подпевать, легко подхватив ритм знакомой мелодии:

Моя крошка стоит у окошка,Солнце светит в стекло.Как же мне повезло —Золотая совсем моя крошка!Приди ко мне,Мне с тобою легко и тепло…Ко мне, ко мне —Мне с тобою легко и тепло.

Певец замолчал, потянулся перевязанной рукой к человеку на носилках и прикрыл ему веки.

Халлек последний раз провел по струнам и подумал: Теперь нас семьдесят три.

~ ~ ~

Обычному человеку не так-то просто разобраться в частной жизни Императорской Семьи, поэтому я хочу, чтобы вы представили ее, глядя как бы изнутри. У моего отца, я полагаю, был только один настоящий друг: граф Казимир Фенринг, генный евнух и один из искуснейших и смертельно опасных бойцов Империи. Однажды граф, подвижный и уродливый человечек, привел отцу новую рабыню-наложницу, и моя матушка сразу же отрядила меня шпионить — выяснить, что из этого последует. Мы все шпионили за отцом — для собственной безопасности. Разумеется, что ни одна из рабынь-наложниц, которых моему отцу дозволялось иметь по соглашению между Гильдией и Бен-Джессеритом, не была вправе родить Императорского Наследника, но тем не менее вокруг этого велись постоянные и настойчивые интриги. В искусстве избегать орудий убийства мы — моя матушка, сестры и я — стали настоящими профессионалами. Пусть мои слова покажутся кому-то ужасными, но я не уверена, что мой отец не был причастен к этим бесчисленным покушениям. Императорское Семейство не похоже на другие семьи. Итак, появилась новая рабыня-наложница: рыжеволосая, как мой отец, стройная и изящная. У нее было сложение танцовщицы, а в ее психогенную обработку, несомненно, входило искусство обольщения. Отец долго смотрел, как она, обнаженная, позировала перед ним. Наконец он сказал: «Она слишком красива. Мы прибережем ее для подарка». Вы не представляете себе, какую панику в Императорском Семействе вызвало это хладнокровное решение. В конечном счете именно утонченные и продуманные ходы были смертельно опасными для всех нас.

Поздним вечером Поль стоял возле влаготента. Расщелина, которую он выбрал для лагеря, лежала в глубокой тени. Он вглядывался в скалы, торчащие далеко в песчаных просторах, и прикидывал, стоит ли будить спавшую в палатке мать.

Сразу за их укрытием разбегались бесконечными складками дюны. Они лоснились в лучах заходящего солнца, и их тени, эти маленькие кусочки наступающей ночи, казались жирными, как сажа.

Все было ровным, плоским и гладким. Его взгляд пытался нащупать хоть что-нибудь, нарушающее эту плоскость. Но до самого горизонта он не смог отыскать ничего в жарком мареве — ни цветка, ни подрагивающей былинки, которая выдавала бы движение ветра… только дюны и эти далекие скалы под раскаленным серебряно-синим небом.

А что, если там вовсе не одна из заброшенных испытательных станций, засомневался он. Что, если там нет никаких вольнаибов, и растения, которые мы видим, появились там совершенно случайно?

Во влаготенте проснулась Джессика. Перевернулась на спину и увидела сквозь прозрачный полог Поля. Он стоял к ней спиной, и что-то в его позе напомнило ей его отца. Джессика почувствовала, что невыразимое горе вновь переполняет ее, и отвела взгляд.

Она подрегулировала влагоджари, освежилась глотком воды из кармана влагоуловителя на задней стенке тента, выскользнула наружу и потянулась, расправляя затекшие после сна мышцы.

Не оборачиваясь, Поль сказал:

— Я обнаружил, что от тишины тоже можно получать удовольствие.

Как ловко человеческий мозг умеет перенастраиваться в зависимости от того, что его окружает, подумала она и вспомнила одну из бен-джессеритских аксиом: «Под давлением обстоятельств человеческий мозг может сориентироваться в любую сторону — к плюсу или к минусу, включиться или выключиться. Его следует представлять как некий спектр возможностей, на одном конце которого — отрицательном — полная бессознательность действий, а на другом — положительном — сверхвосприятие. Направление, в котором начнет действовать мозг в чрезвычайных обстоятельствах, в значительной степени определяется подготовкой».

— Мы могли бы здесь хорошо жить, — произнес Поль.

Она попыталась увидеть пустыню его глазами, стараясь воспринимать суровые условия жизни на Аракисе как нечто несущественное и пытаясь представить себе все те возможные варианты будущего, которые просмотрел Поль. Одному все равно было бы здесь тоскливо, даже если не бояться, что кто-то стоит за твоей спиной, что кто-то на тебя охотится.

Она шагнула к Полю, подняла бинокль, подрегулировала масляные линзы и принялась рассматривать далекий скальный склон. Да, за тем камнем в самом деле растет сагуаро… и еще какие-то кактусы. Как выгоревшая подстилка, стелется невысокая, желто-зеленая от лежащей на ней тени трава.

— Я сворачиваю лагерь, — сказал Поль.

Джессика кивнула, подошла к краю расщелины, откуда вся пустыня была как на ладони, и перевела бинокль влево. Там сверкали белизной соляные отложения, окаймленные сероватым ободком грязи. Настоящее белое поле. Белизна — символ смерти. Но эта соль говорила о другом — о воде. Когда-то поверх сияющей белизны плескалась вода. Джессика опустила бинокль, поправила джуббу и прислушалась к движениям Поля.

Солнце опустилось еще ниже. По солевым отложениям потянулись тени. На горизонте буйствовали краски заката. Надвигающаяся темнота словно пробовала песок, прежде чем с размаху навалиться на него. Антрацито-черные тени все расширялись и расширялись, и наконец густая ночная тьма окутала пустыню.

Звезды!

Джессика завороженно смотрела на них. По звуку шагов она поняла, что Поль подошел и встал рядом. В безмолвной ночи звезды представлялись чем-то единственно важным, казалось, все пронизано устремленностью к ним. Тяжесть дня ослабевала. Мягкий, словно пух, ветерок коснулся ее лица.

— Скоро взойдет первая луна, — сказал Поль. — Все упаковано. Я установил било.