Иди куда хочешь - Генри Олди

Костяная ваджра каменела в кулаке, стряхивая брызги молний с каждого зубца, космы накидки плевались зеленоватыми искрами, сошедшими с ума светляками, пеной конца света, — мерцание это заставляло дальний берег биться в истерике, исходя лавинами озноба. Снег шел, чтобы сразу растаять и стечь белесым гноем, ливень закипал на лету: все три мира смешивались в одно безнадежно исковерканное целое, быль становилась небылью, правда — ложью, и даже ярость Крушителя Твердынь не могла быть полностью уверена в том, что она— именно ярость, именно Крушителя и именно Твердынь.

Эра Мрака заканчивалась, не успев начаться.

Тысячи голов Опоры Вселенной исходили надрывным шипением, костяные гребни их обугливались от ласки молний, и могучие извивы чешуйчатой плоти…

Так вот, всего этого не было.

Молний, ярости, светопреставления — не было.

Совсем.

Понурясь, я тихо брел себе без смысла и цели по свинцу Прародины, над которым всего три дня назад бился с огненной пастью: шаг, другой, третий, тридцать третий…

Владыка Тридцати Трех шагов.

И все мне казалось: рядом идет высокий воин, упрямый сутин сын, понимавший свободу иначе, чем понимаем ее мы, суры-небожители. Нас ведь амритой не пои — дай сыграть в блестящие камушки, каждый из которых беззвучно кричит:

— Не трогай меня!.. Пусти, сволочь!

Теперь я уже не мог сказать: «Мы смотрим — они живут. Божественные бирюльки — и смертная правда. Молния из земли в небо. Клянусь Судным Днем! — мы похожи не более…» Теперь это было бы ложью. Теперь это «они» упрямо превращалось в «мы», и разорвать нашу связь было гораздо сложнее и болезненнее, чем содрать приросший к коже доспех. Прав был Брихас, когда отсоветовал мне брать панцирь среди прочих даров вспахтанного океана… трижды прав. Панцирь и серьги. Коварные игрушки времен, о которых разве что Брахма в состоянии сказать: «Да, помню…» — и то соврет.

Отданные смертному, они ставят его вровень с небом.

Отданные суру, Локапале, одному из Свастики…

Гроза бушевала не в Безначалье: она бушевала во мне, разрывая сети, опутавшие Миродержца, позволяя идти куда угодно, выдувая из темных закоулков сознания хлам, копившийся там веками, срывая пыльную кисею паутины… Сквозняки гуляли из угла в угол, затхлый воздух становился пронзительно свежим, пахло грозой, пахло истиной, способной вспороть рассудок, словно рыбье чрево, вывалив скользкие потроха на всеобщее обозрение, и чужак шел рядом, молчаливо соглашаясь:

— Да, наверное, ты знал это и раньше…

Увы, Секач, ты мог быть свободным, не прибегая к отцовскому дару. Я так не могу. Мне тоже нужны были серьги, как Черному Баламуту, мне тоже нужно было со звоном рвануть внутренние цепи, чтобы наконец понять давнюю фразу Бали— Праведника, князя дайтьев и асуров:

Многие тысячи Индр до тебя были, Могучий, Многие тысячи Исполненных мощи после тебя пребудут.

И не твое это дело, Владыка, и не я тому виновник, Что Индре нынешнему его счастье незыблемым мнится…

Теперь я понимал.

Многие тысячи — до, многие — после, и понадобилось босиком выйти на раскаленный рубеж эпох, испытать бессилие, любить время, шаг за шагом пройти три тернистые дороги, три человеческие жизни, понадобилось научиться моргать, думать, не спешить, пришлось разбить лоб о нарыв Курукшетры, примерить доспех— кожу и вырванные с мясом серьги, чтобы наконец вздохнуть полной грудью и сказать самому себе, себе и бешеному чужаку, что третий день шел со мной рука об руку:

«Да. Теперь — да».

2

Таинственны мудрости древней скрижали,Сколь счастливы те, что ее избежали.

Бессмертна от века душа человека —Но гибнет от старости тело-калека,Страдая от хворей, напастями мучась.Увы, такова неизбежная участьДуши, что, меняя тела, как одежды,Идет по Пути от надежды к надежде,От смерти к рожденью, от смеха к рыданью,От неба к геенне, от счастья к страданью.Дорога, дорога, дорога, дорога,Извечный удел человека — не бога.Ведь те, кто вкусили амриту благую,Телами со смертью уже не торгуют,Для плоти их тлена не сыщешь вовеки —Завидуйте им, муравьи-человеки!У тела бессмертного участь другая:Оно не потеет, не спит, не моргает,Не ведает боли, не знает старенья,Достойно назваться вершиной творенья,Вовек незнакомо с чумой и паршою —Но суры за то заплатили душою,И души богов, оказавшись за гранью,Подвержены старости и умиранью.Дряхлеет с веками, стара и убогаДуша всемогущего, вечного бога —Становится пылью, становится прахом,Объята пред гибелью искренним страхом.Сухою листвой, что с деревьев опала,Осыплется наземь душа Локапалы,Сегодня умрет, что вчера шелестело, —И станет бездушным бессмертное тело.О скорбь и страданье, о вечная мука! —Коль в суре поселится серая скука,Наскучат утехи, любовь и сраженья,Наскучит покой и наскучит движенье,Не вспыхнут глаза грозовою зарницей,И мертвой душе станет тело гробницей!О горы, ответьте, о ветры, скажите:Куда подевался иной небожитель?Ни вскрика, ни стона, ни слова, ни звука —Лишь скука, лишь скука, лишь серая скука…Но изредка ветра порыв одичалыйДоносит дыханье конца Безначалья:«Мы жили веками, мы были богами,Теперь мы застыли у вас под ногами.Мы были из бронзы, из меди, из стали —О нет, не мертвы мы… мы просто устали.Ужель не пора нам могучим бураномПриникнуть, как прежде, к притонам и храмам,И к вспененным ранам, и к гибнущим странам,И к тупо идущим на бойню баранам?!Мы жили веками, мы были богами —Но нету воды меж двумя берегами».

О знание темное Века Златого! —Воистину зрячий несчастней слепого…

Менялась основа, менялося имя,Один на престоле сменился двоими,Менялись владыки, как служки во храме, —И Свастики знак воссиял над мирами.Их было четыре, а стало их восемь —Чьим душам грозила холодная осень,Кто плечи подставил под тяжесть святыни,Не ведая, чем он поддержан отныне.Назначено так на рассвете творенья:Есть тапас и теджас, есть Жар и Горенье,Есть дар аскетизма и пламенность сердца —Последним поддержана суть Миродержца.Когда подступает душевная мука,Когда в Локапале поселится скука,То смертный, чей дух воспарял, пламенея,Чье сердце удара перуна сильнее,Навеки покинув земную дорогу,Отдаст свою душу уставшему богу —Чтоб пламенность эта, чтоб это ГореньеМешало души Миродержца старенью,Чтоб честь не линяла, чтоб совесть не слепла,Чтоб феникс отваги поднялся из пепла,Чтоб щедрость дарила, чтоб радость явилась…Чужое Горенье своим становилось!Вот так Миродержец с судьбою большоюЛечил свою душу чужою душою,И крепла опять сердцевина больная —Не зная, не зная, не зная, не зная…

3

…Они брели мне навстречу, по колено проваливаясь в свинец.

Чубатый гигант в одеяниях цвета запекшейся крови приблизился первым.

— Здравствуй, Секач, — сказал Яма, Адский Князь, Локапала Юга.

— Здравствуй, Грозный, — ответил я, не отводя взгляда.

И мы оба повернулись к Миродержцу Запада, Варуне-Водовороту, в чьих зеленых кудрях пеной блестела обильная седина.

Повернулись, чтобы как подобает приветствовать Брахмана-из-Ларца.

Я не стал спрашивать, что им известно и откуда. К чему?! — если из-за спины Варуны с показной робостью выглядывала голубоглазая богинька, придерживая на плече неизменный кувшин.

Капли тяжко шлепались на гладь Прародины и сразу тонули, уходя в пучину.

Да, наверное, если бы позавчера я начал прямо с жизни Карны, чья смерть являлась мне в пекторали панциря…

— Шлендра ты, — ласково бросил я Времени. — Маха-шлендра. Одно на уме?!

— Я такая, — подбоченилась Кала, умудрившись не уронить при этом свой кувшин. — Прости, Владыка: мы тебя ждали-ждали… Нездоровилось, да? А мы потом к тебе в Обитель… ой, а там Словоблуд, там Опекун, Десятиглавец… Пришлось чуть ли не силой им языки развязывать!..