Ложь во имя любви - Розмари Роджерс

– Вы просили запрячь лошадей к четырем утра, милорд.

Означенный час еще не наступил, однако она понимала, что оставаться здесь нет необходимости: выехав на заре, они уже к вечеру доберутся до Бата.

Карета оказалась небольшой, но у Марисы был с собой всего один маленький чемоданчик, с которым она и разместилась внутри. Филип сел на козлы, чтобы править двумя норовистыми лошадками.

Перед рассветом низкие тучи прижимались к самой земле, но Филип сказал, что правильнее всего будет поехать через пустошь Ханслоу, потому что в это время суток там наверняка безопасно. Он хорошо знал дорогу и не блуждал, несмотря на густой туман. Мариса лязгала зубами от холода даже в своем толстом рединготе и меховой полости, в которую закуталась; она решила уснуть, чтобы не думать о том, что произошло или, вернее, не произошло минувшей ночью. У нее еще будет время обо всем поразмыслить… Карета была хорошо подрессорена, а Филип ловко объезжал рытвины, поэтому Марису быстро сморил сон.

Ей снился Филип: она никак не могла взять в толк, почему его голубые глаза внезапно приобрели стальной серый отлив… Ее разбудил истошный крик, сразу за которым раздался выстрел.

Карета моментально съехала с дороги и запрыгала по кочкам, опасно раскачиваясь. До слуха Марисы снова донеслись крики. У нее не было времени на размышления, она выглянула было наружу, но все оказалось затянуто густым туманом. Внезапно карета остановилась. Она услышала сдавленный крик, звуки возни. Потом дверца распахнулась, и она зажмурилась от яркого света фонаря, показавшегося ей глазом чудовища. Кто-то застонал. Фонарь слепил ей глаза. Потом она широко распахнула их, несмотря на слепящий свет: безжизненное тело Филипа швырнули в карету, и он сполз с сиденья напротив. Его рот был заткнут кляпом, лицо разбито в кровь, руки связаны за спиной.

Незнакомый грубый голос глумливо крикнул:

– Погляди-ка, кто нас тут поджидает! Вот это красотка! Повезло же нам!

Мариса хотела закричать, но крик так и не вырвался у нее изо рта: длинная сильная рука толкнула ее, опрокинув на спину.

– Не надо! – угрожающе пробасил незнакомец. – Кричать бесполезно: вас все равно никто не услышит, благородная дамочка.

Одна рука вцепилась ей в горло, грозя удушить. Как ни молотила она обидчика кулаками, это не помешало ему задрать ей подол.

В тесноте кареты Мариса чувствовала себя совершенно беспомощной, совсем как Филип, стонавший буквально у ее ног. Бандиты, разбойники с большой дороги! У нее отняли ридикюль, потом грубые руки принялись щипать ее за оголенную грудь. Она извивалась и порывалась взвизгнуть. Ее схватили за руки. Все это сопровождалось зловещим хохотом.

Ее перевернули, швырнули лицом на сиденье, завели ей руки за спину и стянули запястья грубой веревкой. Не обращая внимания на ее яростное сопротивление, грабители посрывали с ее пальцев, едва их не вывихнув, все кольца, после чего опять перевернули. Она увидела нестерпимо яркий свет фонаря и несколько скрытых масками лиц.

– Думаете, это она и есть?

Она попробовала лягаться, но только запуталась в собственных юбках. Раздался грубый смех и звук разрываемой материи. Она опрометчиво разинула рот, чтобы заорать, и ощутила мерзкий вкус кляпа. Ее оголенные ноги обдало холодом. Через мгновение горячие руки принялись мять ей груди, стиснули бедра…

– Как считаете, она бы так же отбивалась, если бы за нее принялся он? – спросил один из негодяев и презрительно хохотнул.

– Будь у нас больше времени, она бы вообще не сопротивлялась, – негромко проговорил некто с ирландским акцентом. – Воистину верно говорят, что некоторые шлюхи – настоящие леди, а некоторые леди – настоящие шлюхи.

Мариса и вправду истратила почти все силы на бесполезное сопротивление и теперь, чувствуя, как ей разводят в стороны ноги, впиваясь пальцами в коленки, и сдирают остатки одежды, уже ничего не могла предпринять, даже когда ее швырнули на край сиденья и бесстыдно осветили фонарем ее дергающееся обнаженное тело.

– Не будем медлить. Делайте, что велено, – долетело откуда-то издалека.

Она уже плохо разбирала слова, так оглушительно пульсировала в голове кровь. Кто-то другой пробормотал:

– Держите ее покрепче.

Следующие слова были адресованы ей:

– Пусть это послужит вам предупреждением, мадам. Считайте, что вам повезло – вы останетесь в живых. Так клеймили шлюх, когда Францией правили короли…

Мариса почти полностью ослепла от слез и не разбирала, что творится вокруг нее. Внезапно откуда-то из-за фонаря выбросил руку тот, кого она мысленно окрестила Ирландцем, и нежную внутреннюю поверхность ее бедра обожгло огнем. Она едва не лишилась чувств от нечеловеческой боли и изогнулась в руках своих мучителей.

Ни о каком сопротивлении теперь не могло идти и речи. Тот, кто заклеймил ее, как скотину в стаде, напоследок изнасиловал ее. Произошло это, впрочем, настолько быстро, что, когда она сообразила, какую форму приняло глумление, все уже кончилось.

Однако худшее было припасено напоследок. Встав и поправив на себе одежду, насильник вспорол кинжалом штаны Филипа, из которых вывалилась его несвоевременно восставшая мужская плоть. Ирландец презрительно рассмеялся.

– Лучше бы занимались тем, для чего рождены на свет, мадам шлюха, и не замахивались на политику, – негромко произнес он.

Мариса тряслась всем телом и жалела, что не лишилась чувств.

Негодяй разрезал путы у нее на руках. Мгновение – и все стихло. Прежде чем исчезнуть, разбойники потушили фонарь и разбили его, швырнув на землю.

Все утонуло во мгле. Стук лошадиных копыт стих, сменившись тишиной. Мариса изнывала от боли, стыда и отвращения. За считанные минуты произошло непоправимое. Она слышала удары собственного сердца и собственные стенания. Вырвав изо рта кляп, она разразилась душераздирающими рыданиями.

По прошествии некоторого времени она стала разбирать другие звуки: привязанные кони перебирали ногами и шарахались из стороны в сторону, дергая карету. Мариса, не отдавая себе отчета в своих действиях, хотела было привести в порядок свое разодранное платье, но ее руки ходили ходуном. Потом напомнил о себе стоном Филип, и она с тошнотворным страхом подумала, что он, сам того не желая, все слышал и видел. Его стоны принудили ее прийти ему на помощь, не думая о боли, пронзавшей ее при каждом движении как острый нож.

После продолжительных усилий ей удалось распустить узлы у него на запястьях. Трудясь над его путами, она громко рыдала.

– О, Филип, они… они…

– Я все видел, – молвил он, избавившись от кляпа. Его голос звучал странно, словно у него распух от кляпа язык. Этот голос принадлежал не Филипу: он стал хриплым и совершенно чужим. – Боже правый! Я видел все это помимо собственной воли. Я слышал, как они обращались с тобой, как будто ты… Боже! – повторил он c мукой в голосе, пытаясь объятиями приглушить ее рыдания и унять ее дрожь. Он не замечал своего состояния, хотя оно было неуместным до гротеска: из распоротых штанов продолжала торчать вздыбленная плоть.