Сороковник. Части 1-4 - Вероника Горбачева

Сатиры…

И зубы эти, жёлтые, длинные… Я невовремя вспоминаю слова Аркадия о прокушенных костях. И понимаю, что в шестой раз выстрелить не успею: лишь на несколько мгновений отвлеклась на запоздалый ужас — а чудовища уже рядом. Всё, на что меня хватает — черпануть обе горсти песка и швырнуть в глаза тому, кто летит прямо на меня, и каким-то чудом успеть отпрыгнуть с его пути, иначе он меня и вслепую достал бы, меч-то у него — наготове! Получеловек по инерции проносится мимо, мотая головой и рыча, и налетает горлом на жалящее лёгкое копьё. Ещё с десяток таких же свистят через мою голову.

А я ещё посмеивалась над пирамидой с дротиками, ведь девочки для прикола развешивали на ней трусики… Сейчас вместо неё — взрытый песок, не более. Пока мы с Аркашей отвлекали на себя внимание, девахи повыскакивали на бережок и расхватали оружие, и уж замах у каждой оказался — будь здоров, били по-Васютински, не жалеючи. А потом и лучницы подоспели.

Успели степняки насмотреться на юные девичьи тела, хоть краешком глаза, да успели. Было их, гадов, тридцать два, как потом девоньки подсчитали. А нас семнадцать.

Меня подхватывают под локотки — а я до сих пор стою столбом, подходи и бери голыми руками — вертят, дабы проверить на наличие повреждений, отряхивают, постепенно переходя на всё более ободряющие шлепки. От них я мало-помалу прихожу в норму, хотя при виде свеженьких трупов и пятен крови на песке меня ведёт на сторону. Девицы торопливо одеваются и организуют две дозорных группы — прочесать окрестности, проверить, не затерялся ли ещё кто из плохих дядей. С запоздалым раскаянием я вспоминаю совет Муромца: раньше надо было выставлять дозоры! Рыщу взглядом в поисках Аркадия и нахожу, наконец.

Лора причитывает над ним, стараясь то ли обнять, то ли перевернуть. Побуревший волк почему-то не возвращается в человеческий облик. Лапы его странно подёргиваются, тело вытягивается и усыхает на глазах, застывает оскал. Подбежав ближе, я вижу сперва засевшее в груди древко, затем блеснувший из-под лопатки ограненный наконечник. Навылет, тупо думаю. Это называется — рана навылет.

— Арка-аша, — поскуливает Лора. — Не уходи, прошу!

Волк пытается приподнять голову. Я делаю ещё один шаг… и, словно мне подсекают коленки, бухаюсь в песок рядом с Аркадием, чуть не заскулив, как и Лора, потому что прошивает меня насквозь ещё один дротик, только призрачный. Он жжёт невыносимо, но, несмотря на боль, я чувствую, меж какими рёбрами он застрял, знаю, что пробил левое лёгкое, поцарапал сердце и повредил важное сухожилие. Это раны Аркадия и боль тоже его.

Я пытаюсь зацепить и вытащить призрачное древко, но пальцы проходят насквозь. Постой, говорю себе, постой, только не паникуй; вспоминай скорее, как тебя сэр Майкл лечил… Было ему больно, как мне сейчас? Наверняка. Но он же справился!

Подползаю к Аркаше, отпихиваю Лору. Почему-то это важно — заглянуть волку в глаза, ядовито-жёлтые, с расширенными от боли зрачками… Почему жёлтые? Он же всегда синеглаз, в любом обличии!

Потому, что он умирает.

Собственная боль мешает сосредоточиться.

— Лора, — говорю, задыхаясь, — как хочешь, но вытащи из него эту штуку. Только не пугайся, он кашлять начнёт кровью. Нужно сразу с обеих сторон рану закрыть, чтоб воздух в лёгкое не шёл. Я чи… — у меня перехватывает дыхание. — … читала про такие раны.

— Он же умрёт, — шепчет она. — Как только вытащу — сразу умрёт.

— Мы всё равно не успеем ни к сэру Майклу, ни к ближайшему лекарю. Смотри, у него уже глаза изменились.

Лора удерживает рыдание. Берёт себя в руки. Из зарёванной бабы превращается в суровую подругу-воительницу.

— Потерпи, — сухо говорит Аркадию и примеряется к торчащему наконечнику. Мне кто-то протягивает льняной сарафан, шепчет: «Перехвати этим, другой сейчас на полосы надерём». Держу сарафан наготове. Лора, напрягшись, обламывает наконечник.

— Прости, Аркаша!

И резким движением выдёргивает дротик. Волк по-человечески охает и тут же булькает, закашливаясь. Я поспешно обматываю, перетягиваю сквозную рану и прижимаю ткань плотнее в месте входного и выходного отверстий. Что дальше?

Что он делал, сэр Майкл, когда я умирала? Что-то говорил на латыни… Где я тут возьму латынь?

И тут у меня перед глазами возникает картинка из далёкого детства: лесная поляна, опрокинутое лукошко с клюквой, зареванный пацан на полусгнившем пеньке… Штанина на ноге задрана, а под коленкой — две точки, сочащиеся кровью. Бабушка ласково гладит его по колену и прикладывает к гадючьему укусу подорожник. И нашептывает, отчитывает, отговаривает.

«…Живый в помощи Вышнего, в крове Бога Небесного водворится…

Не убоишься от страха ночного, от стрелы летящия во дни…

Не приидет к тебе зло, и рана не приблизится телеси твоему…

Яко Ангелом Своим заповедаю о тебе, сохранити тебя во всех путех твоих…

На руках возьмут тебя, да не преткнёшь о камень ногу твою…

Долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое…»

Слова приходят, словно не из памяти рождаясь — из сердца. Не из древней книги, чтимой многими, но из наговора тысяч женщин, провожающих в путь своих родных и любимых, слова ограждающие, оберегающие, спасительные. Единым духом шепчу речитатив, коим бабушка провожала нас в дальнюю дорогу, отчитывала от болезней, ожогов да случайных ран, полученных в уличных драках. Не уверена, что помню всё до единого, но каждое слово кажется мне вдруг весомым и зримым, как целебное пламя Королевского Рубина, которого, вроде бы, и существовать не должно, но оно — было! Вот и сейчас я вижу, как слова — нет, аура слов — срываются с моих губ, растекаются по волчьей шерсти, слипшейся от крови, проникают под повязку. И чувствую, как раскалённый штырь в моей груди постепенно остывает, истончается.

Вот только аура моя, хоть и целительная, но не голубая и не золотистая. Она ослепительно-изумрудная. Это — не сэра Майкла цвета.

Неважно. Главное, что волчьи глаза постепенно окрашиваются зеленью, потом синевой.

Шерсть, закурчавившись, редеет, перекинувшись в чуть заметный пушок на теле. Втягиваются когти. Уплощается морда и видоизменяются зубы. Исчезает хвост. Тело трансформируется. И… прав был Аркадий, это не слишком эстетично, но отойти я уже не могу, просто отворачиваюсь и молча растягиваюсь на песке. Я снова выпита досуха.

А кольцо-то? Ваня? — укоризненно напоминает внутренний голос. Дарёное, паладиновское, сожми-ка его покрепче.

Оно помогает. Потому что я нахожу в себе силы повернуться на спину и даже сесть, а тут и девочки в несколько пар рук меня поддерживают, до этого-то, видно, не осмеливались подойти, чтобы не помешать.