Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Куда?
– К одному писателю. Советскому. Это так, для справки. Но человек он, так я думаю, вроде хороший. Собирает мои картинки. Покупает их иногда. Я решил, что тебе, как следует, надо поесть. Да и мне тоже не помешает. Повидаемся снова. А то мы давненько с тобой не виделись. Придёшь?
– Хорошо, приду.
– Тогда записывай адрес.
И Зверев продиктовал мне этот писательский адрес.
Я спросил его:
– Толя, скажи мне, можно с дамой туда прийти?
Зверев хмыкнул:
– Что, дама голодная? Как и ты?
Я сказал:
– Конечно. А ещё – ей будет приятно познакомиться там с тобой.
Зверев хрюкнул:
– Да пусть приходит. Можно, раз уж она – с тобой. А еды там хватит на всех. Жду обоих вас. Ну, до встречи!
В нужный день, в нужный час я приехал, вместе с дамой, к писателю этому, не припомню, как звали его, но, как Зверев сказал, советскому.
Разыскали мы, пусть и с трудом, на окраине, блочный дом. Перед ним – пустырь. А подальше – симпатичный, густой лесок.
Поднялись на нужный этаж. Позвонили несколько раз.
Дверь открыл нам – советский писатель.
Невысокий. Почти невзрачный. Но – приветливый. И весёлый.
– Заходите, друзья, заходите!
Мы зашли в небольшую квартиру. Двухкомнатную. А может, и трёхкомнатную. Но – компактную. С невысокими потолками. Как и сам советский писатель.
Навстречу нам ринулся Зверев:
– Приехали? Ну, хорэ!
Я сказал:
– Добрались. Нашли.
Зверев, щуря пристально глаз:
– Это дама твоя?
– Как видишь!
Зверев, глядя в упор:
– Хороша!
Дама в самом деле была не хорошенькой, а красивой. Стройная, словно воздушная. Длинные тёмные волосы. Не голубые, а синие, магнетически притягательные, искрящиеся глаза. Лёгкое платьице ситцевое казалось на ней нарядом загадочной сказочной феи. Да и тайна в даме была. Но ещё и тяга к мистичности. Это было модным тогда, в середине семидесятых. Но мистичность в даме не просто увлечением модным была, а её сокровенной сутью. Позже я убедился в этом. А пока что я принимал всю её, со всеми загадками, недомолвками, откровениями неожиданными, туманными, иногда, но чаще – пронзительно, удивительно ясными, с явной ирреальностью, но и действительно, как ни странно, вполне реальными, не случайными вовсе, но к месту возникавшими, точными, вовремя изрекаемыми, с улыбкой, ироничной или блаженной, с вырывающимся в пространство грозным или довольно мирным, обострённо чутким ко всем переменам в мире, живучим, жгучим пламенем синих глаз, то прикрытых слегка, то вдруг широко и смело открытых, прямо в жизнь, и куда-то дальше, за какую-то грань, куда лишь одна она была вхожа постоянно, – такой, как есть.
Держалась она спокойно, с достоинством, без кривляний. Цену себе она знала. И в богеме – знали её.
Дама сказала Звереву:
– Познакомиться с вами я рада!
Зверев молча кивнул головой.
В квартире была – чистота. В квартире был – полный порядок. Пол был натёрт до какого-то астрального, что ли, блеска.
На стенах, в хороших рамах, висели работы зверевские.
В основном, пейзажи. Добротная, сильная живопись, маслом.
Но были там, разумеется, и портреты. Как же – без них?
Один из пейзажей – лес – был сверху, прямо по живописи, усыпан пожухшей хвоей – иголками, сохранившими упругость свою, сосновыми.
Я спросил у Зверева:
– Толя, объясни мне, а это – зачем?
Он ответил:
– Я рисовал, я старался. И вдруг захотелось, чтобы в этой моей работе появились частички леса, настоящего. И тогда я отправил хозяина – в лес. Тот, который там, за окном. Вот он, видно его. За хвоей. И принёс мой заказчик иголки сосновые, целую пригоршню. И я, с превеликой охотой, усыпал ими работу, прямо по свежей живописи. И они здесь легко прижились. Что ты скажешь? Хороший ход?
Я сказал:
– Ход – именно зверевский.
Зверев:
– Стал мой пейзаж, отличный, подчеркну, на ежа похож.
Пока мы смотрели работы, хлопотал писатель на кухне. Что-то он жарил, варил. Доносились оттуда в комнату возбуждающие аппетит, ароматные, тонкие запахи.
Потом писатель из кухни приносил различные блюда – и ставил их, как заправский повар, быстро и ловко, в той комнате, где втроём находились мы, на просторный, застеленный свежей скатертью, заполняемый снедью стол.
Наконец писатель сказал:
– Всё готово. Прошу к столу!
И уселись мы все за стол.
И трапеза – началась.
Были тосты. Писатель их говорил – со знанием дела.
Словно в Грузии где-то мы пировали, а не в Москве.
Был писатель таким хлебосольным! Угощал нас всех – от души.
– Ешьте, пейте, друзья!
И мы с удовольствием ели и пили.
А потом – начались разговоры.
И писатель спросил меня:
– Что, Володя, вас не печатают?
Я ответил:
– Нет, не печатают.
– Как же так? – воскликнул писатель, с показным, излишне бравурным, огорчением. – Я читал ведь, в самиздате, ваши стихи! Ничего в них крамольного нет. Никакой нет антисоветчины. Есть – поэзия. Почему же не печатают? Непонятно.
Я сказал ему:
– Нет, понятно.
– Что? Скажите!
– Да всё очень просто. Непохож ведь я на других.
– Вот и правильно, что непохож. Лично я приветствую это.
– Непохож потому, что я не советский, а русский поэт.
– Понимаю, – сказал писатель, – не советский, а русский. Здесь возразить действительно нечего. Сразу всё становится ясно. Трудно будет вам. Вы ещё молоды. Вы готовы, скажите, к трудностям?
Я ответил:
– Да, я готов.
Зверев:
– Трудности мы одолеем.
Дама:
– Главное – живы стихи.
Зверев:
– Живы. И все мы – живы.
Дама:
– Будет писать Володя, с каждым годом, всё лучше и лучше. Он читал недавно стихи, у знакомых своих. Я слушала их внимательно – и заплакала. И тогда поняла я: это – непрерывное, неудержимое и по сути своей могучее, со вселенскими ритмами связанное неразрывно духовными нитями, сквозь пространство и время, вдаль и вперёд, прямиком в грядущее, возрастающее движение животворной и светлой речи.
Зверев:
– Дама твоя, Володя, разбирается, вижу, в поэзии. Интересно – что она скажет о моих картинках сейчас?
Дама:
– Толя, твои работы достоянием станут вскоре государственным. А потом, не пройдёт и полсотни лет, даже меньше, в Москве откроется, вижу это я, твой музей.
Зверев:
– Надо же! Мой музей!
Дама:
– Да!
Зверев:
– Ты провидица?
Дама:
– Можешь и так считать.
И писатель – тост произнёс.
За победу русской поэзии.
За победу искусства русского.
За победу моих стихов.
За победу зверевской – всей – живописи и графики.
И пришлось нам за это – выпить.
Был обед – отменным, вкуснейшим. Да, писатель – умел готовить. И доволен был тем, что его кулинарное, высшего класса, категории высшей, искусство
