Русские сказки - Роман Злотников

Пилот усмехнулся:

— Ну, при нашей-то профессии я бы не был так уверен в незыблемости каких бы то ни было основ. Насколько я помню, у тебя было двенадцать глубоких забросок. У меня три, но я моложе, и у меня все впереди… — Он запнулся и поправился: — Было.

Майор покачал головой:

— В этом и ответ. Я имею в виду твое последнее слово. Все наши заброски, то есть погружения в абсолютно инородную среду, хотя это еще вопрос, насколько она инородна, — современное нам общество настолько глобализовано, что об абсолютной инородности я бы не говорил, — носили ВРЕМЕННЫЙ характер. Мы знали, что если выживем, то ОБЯЗАТЕЛЬНО вернемся в привычную среду. — Он умолк на мгновение, затем сухо сказал: — А здесь мы НАВСЕГДА.

— Возможно, ты прав, — задумчиво проговорил пилот. — Но мы здесь уже почти год, а я начинаю чувствовать ЭТО только теперь…

Майор усмехнулся:

— А вот за это благодари нашу специфическую подготовку. У нас с тобой большие адаптационные способности. Как врожденные, ибо иначе тебя бы никогда не отобрали для работы в нашей системе, так и благоприобретенные путем накопления опыта или под воздействием тренеров и психологов. К тому же сначала твое подсознание воспринимало все происходящее как очередную заброску. Да и все наши способности были мобилизованы для выполнения текущих задач, грубо говоря — для выживания. И только теперь, когда впереди забрезжило окончание того, что ты подсознательно воспринимал как очередное задание, — подняла голову безысходность.

Они некоторое время сидели молча. Пилот вздохнул.

— Возможно, ты прав, — сказал он, грустно улыбаясь, — никогда бы не подумал, что в программу подготовки боевиков входит такое глубокое изучение психологии.

Майор рассмеялся:

— Да нет. Просто наши «яйцеголовые» сделали выводы из прошлых неудач и накачали нас этой информацией, чтобы мы сами смогли засечь, если с нашей психикой вдруг пойдет что-то не так. Хотя, по-моему, они и сами не были уверены в том, что это возможно.

Пилот встал и прошелся по комнате. За окном уже серело. Он остановился и несколько минут не отрываясь смотрел на раскачивающиеся ветки деревьев, так напоминавших обыкновенную березу, только не с зубчатыми листьями, а гладкими, более округлой формы, потом повернулся к майору:

— И как мне с этим бороться?

Майор пожал плечами:

— Мне кажется, никак. Я тебе уже говорил, что у нас троих очень высокий уровень адаптации. Все нормализуется само собой.

Пилот хотел сказать что-то еще, но в этот момент в коридоре послышался дробный грохот каблуков. Шаги быстро приближались, кто-то со всей силы забарабанил в дверь:

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство, вы здесь? Резко открыв дверь, майор столкнулся нос к носу с запыхавшимся вестовым из штаба.

— В чем дело?

— Суверен срочно требует вас к себе. Князь и с ним пилот, не говоря ни слова, быстро вышли.

— А что случилось? — спросил на ходу князь семенившего следом вестового.

Тот сглотнул и глухо ответил:

— Из столицы пришло сообщение. «Соратники» расстреляли заложников, которых держали в Тащевских бараках. Всех. Семь тысяч человек.

Майор резко замедлил шаг, так что вестовой от неожиданности врезался ему в спину и отскочил, будто теннисный мячик от стены, и повернулся к пилоту.

Мгновение они молча смотрели друг другу в глаза, потом пилот зло усмехнулся и сказал:

— Ты был прав, действительно, все прошло само собой.

Барабанник грохнул и дернулся в руке. Молодой русоволосый парень нагловатого вида, одетый в добротную, хотя и слегка засаленную бекешу, со скрученными за спиной руками, удивленно всхлипнул и медленно осел на пол. Вахмистр вскинул голову и обвел бешеным взглядом остальных пленников, явно ошеломленных таким развитием событий. За его спиной раздался сухой, скрипучий голос:

— Итак, я думаю, теперь всем понятно, ЧТО случится с вами при малейшем признаке неповиновения. Стало тихо. Голос добавил:

— Достаточно, соратник.

Вахмистр оскалил зубы в улыбке, от которой у пленников, которым еще хватало душевных сил, чтобы хоть что-то замечать, застыла в жилах кровь, и опустил руку с барабанником, тут же, впрочем, подняв другую, увенчанную синевато поблескивающим стальным крюком причудливой формы, похожим скорее не на приспособление для облегчения жизни безрукого инвалида, а на некое изощренное орудие пытки. Все невольно вздрогнули, но вахмистру это не доставило никакого удовольствия. Это обычная реакция. Если бы ему еще полгода назад кто-нибудь сказал, что он станет тем, кем стал, — личным телохранителем и палачом самого соратника Птоцкого, вахмистр рассмеялся бы ему в лицо, а может быть, отходил бы нахала суровой казацкой плеткой. А вот поди ж ты, как повернулась судьба. Вахмистр попятился назад и там, за спинами марьятов, плотной толпой окруживших своего обожаемого вождя, поднес к носу ствол барабанника и втянул носом едкий, горьковатый запах сгоревшего пороха. Стало немного легче, хотя, если бы Птоцкий позволил ему немного «поиграть крюком», было бы лучше. Можно было бы даже полизать кровь: демонстративно, если надо припугнуть пленных, или тайком, как вот сейчас. Ему всегда нравилось убивать. На фронте, когда он на полном скаку вздевал вверх шашку и затем резко, «с оттягом», опускал ее вниз, а голова суматошно бегущего пехотинца лопалась с громким хрустом, разбрызгивая по сторонам сгустки крови и похожие на мятые тряпочки кусочки мозгов, его сердце екало и замирало от какого-то сладостного восторга. Он слыл храбрецом и лихим рубакой, но тайной причиной, почему он первым вызывался на самые отчаянные вылазки, было желание вновь испытать это чувство. Он немного стыдился его, однако после того, что сделал с ним ЭТОТ, стыд пропал. И теперь желание испытывать его снова и снова не отпускало его ни на миг. Правда, убийство больше не приносило ему прежнего сладостного восторга. Это походило скорее на ощущения после глотка кумара — популярной на Востоке едкой и вонючей смеси настоев наркотических трав, без которой люди, пристрастившиеся к этой отраве, не могли прожить и недели и ради глотка этой адской смеси были способны на все. Среди унганов таких называли «кумаровые рабы». Вахмистр видел их в унганских селениях. Женщин, которые за один глоток этого варева были согласны отдаться даже псу, и мужчин с остекленевшими глазами, готовых есть землю, лишь бы только собрать гроши на кумар. Где-то глубоко в его душе, где еще был жив тот расчетливый и прижимистый, но в то же время лихой и веселый казак, каким он был раньше, теплился огонек презрения к самому себе. Но этот огонек был слаб и бессилен, а в нынешнем его обличье было даже какое-то мрачное величие. И главное, эта жизнь давала ему возможность убивать. Часто и много. А потому гори все прахом.

Вахмистр прислушался — говорил соратник Птоцкий:

— Ну что ж, этих троих в подвал, а остальных… Вахмистр, встрепенувшись, рванулся вперед, предвкушая ПИР. Птоцкий уже вертел головой в поисках своего палача. Заметив вахмистра, он кивнул на обреченных:

— Убей их и… можешь не торопиться. — Он поднялся с кресла и направился к подъезду.

Вахмистр проводил его взглядом и повернулся к испуганным людям.

Птоцкий успел подняться на второй этаж, когда со двора до его ушей донесся отчаянный вопль.

Лето складывалось очень неудачно. Оглушительный и неожиданный почти для всех успех Комитетов действия, практически молниеносно захвативших власть в обессиленной войной и саботажем стране, так же неожиданно сменился полосой непонятных неудач. Поначалу это еще можно было как-то объяснить и даже предвидеть. В конце зимы комитеты начали почти повсеместно наталкиваться на сопротивление — кое-где пассивное, а кое-где и с оружием в руках. Все это в какой-то мере можно было объяснить самоуправством и наглостью некоторых комитетов, во главе которых стояли слишком амбициозные либо слишком жадные председатели. Но особой опасности это не представляло, более того, сам Птоцкий извлек из этих событий существенные выгоды. Он не был теоретиком-идеалистом и что такое на самом деле «угнетенный» народ представлял себе неплохо. Потому и начал, первым среди соратников, формировать отряды Гвардии вооруженной защиты свободы. Хотя от кого ее надо было защищать подобным образом, было пока не очень ясно. В результате, как только началась заварушка, которую он в тайне души ожидал, его позиции в Центральном совете резко усилились. Ведь еще сразу после переворота, на первом же заседании, он поставил вопрос об организации настоящей регулярной армии. Однако в тот момент в Центральном совете царила эйфория, и соратник Срайя, редкостный демагог и порядочная сволочь, яро выступил против — истинной революции, мол, не требуется иных сил обороны, кроме вооруженного народа. Когда же начались довольно серьезные вооруженные выступления, эти идеалисты, эти недоучившиеся студенты, семинаристы и аптекари так переполошились, что все его предложения, до того не раз и не два отвергнутые, прошли просто на ура. И жизнь показала, что он был прав. Самое крупное выступление — Освободительный поход — было успешно подавлено, причем без особых усилий. Казачки пограбили, разъелись и оказали самое слабое сопротивление. Мелкие выступления были элементарно утоплены в крови, для чего сослужили службу массовые казни. А Вооруженные силы защиты свободы, находящиеся полностью под его, соратника Птоцкого, контролем, уже насчитывали к тому времени почти полмиллиона штыков, и к исходу лета он рассчитывал довести их численность до миллиона. Это означало что он поднимается на совершенно другой уровень, Именно таким путем шли диктаторы прошлого, превращаясь из скромных капитанов и полковников в полновластных властителей империй, в которых никогда не заходит солнце. Но вдруг все пошло наперекосяк. Сначала этот невероятный побег суверена. Конечно, сам по себе суверен не представлял большой угрозы, особенно после отречения. Слабый, мнительный, нерешительный и добросердечный человек средних лет. Но окружавший его ореол самодержавия был чрезвычайно опасен в малограмотной крестьянской стране. К тому же общество, досыта нахлебавшись «преимуществ» новой власти и слегка подзабыв тяготы двух последних лет войны, проигранной, кстати, во многом именно из-за саботажа «соратников», качнулось к убеждению, что «при государе было намного лучше».