Второго Рима день последний - Мика Валтари

– Не пори чушь, старик,– сказал я. – Если султан меня схватит, то прикажет посадить на кол.

– Да, да, конечно,– притворно согласился Мануэль, взглянув на меня хитрыми глазами в розовом окаймлении век. – Это ведь твоя легенда, за которую ты держишься, и не мне в ней сомневаться. Но поверь, что с этой минуты тебе безопаснее находиться в лагере султана, чем в Константинополе. Может, тебе удастся замолвить слово перед султаном за нас, бедных греков.

– Мануэль….,– начал я, но вдруг осёкся. Мне не пробиться сквозь броню его предубеждений.

Он ткнул меня в грудь указательным пальцем:

– Конечно же, ты посланник султана. Тебе не провести старого грека. Латинян можешь дурить, как хочешь. Но не нас. Думаешь, почему все с таким уважением уступают тебе дорогу и благословляют твои следы? Ведь и волос здесь не упал с твоей головы. Это ли не убедительное доказательство? Никто не смеет тебя тронуть, потому что твоя защита – султан. И совсем это не позорно – служить своему господину. Даже кесарь, при необходимости, заключал договор с турками и не брезговал их помощью.

– Замолчи, сумасшедший,– одёрнул я его и посмотрел по сторонам. Венецианский постовой приблизился и с интересом смотрел на разбушевавшегося старика. В ту же минуту ухнула пушка, и каменное ядро ударило рядом, так что стена содрогнулась под нашими ногами. Мануэль схватил меня за руку и только тогда бросил взгляд на повитое дымом и плюющее огнём пространство под нами.

– Надеюсь, мы стоим в безопасном месте? – спросил он боязливо.

– Твои неосторожные слова для меня намного опаснее, чем турецкие ядра,– ответил я сердито. – Верь мне, Мануэль, ради бога! Кем бы я ни был, но живу и умру за этот город. Нет у меня иного будущего. Не жажду я ни власти, ни пурпура. Власть это тлен. Только за себя самого хочу держать ответ перед богом. Пойми меня, наконец. Ведь я одинок, совершенно одинок. То, что скрываю в своём сердце, умрёт вместе со мной, когда придут турки.

Я говорил так серьёзно и убедительно, что Мануэль с изумлением уставился на меня. Он не мог не поверить. Потом он залился слезами разочарования и простонал:

– В таком случае, это ты сумасшедший, а не я.

Он плакал долго, потом вытер нос, посмотрел на меня и уже спокойно произнёс:

– Ладно, были же у нас безумные кесари и никто не считал это большим несчастьем. Только сын Андроника так озверел, что, в конце-концов, народ повесил его на Ипподроме и проткнул мечом от анального отверстия до горла. А ты ведь не жестокий, скорее добрый. Хотя бы, поэтому, мой долг сопровождать тебя даже по дороге безумства, коль скоро я твой слуга.

Он посмотрел вокруг, тяжело вздохнул и добавил:

– Тут, конечно, пакостно, но в твой дом я вернуться не могу: боюсь мегадукса Нотараса. Уж лучше взять тесак и схватиться с бешеным турком, чем встретиться с великим князем. Ведь я помог тебе умыкнуть его дочку. Ты должен знать, что Анна Нотарас уже давно предназначена для гарема султана, если я ещё что-то смыслю в тайной политике.

У меня опять появился повод удивиться, насколько обычный человек, такой как Мануэль, много знает и до многого может додуматься. Действительно, выдать дочь за султана для упрочения взаимного доверия – это лучшая поддержка планам Лукаша Нотараса. Возможно, он хотел выслать Анну на безопасный Крит накануне осады только для того, чтобы удачно её продать. В тщеславии Мехмед подобен своему идолу, Александру Великому: женщина из самого знатного рода Константинополя удовлетворила бы его потребность подчеркнуть собственную значимость.

– Откуда ты всё это знаешь?– не мог удержаться я от вопроса.

– Оно висит в воздухе,– ответил он и развёл руками. – Я грек. Политика у меня в крови. Но никоим образом не хочу вмешиваться в твои разборки с тестем. Предпочитаю наблюдать со стороны, если не возражаешь.

Действительно, сейчас ему безопаснее находиться здесь, на стене. Если Лукаш Нотарас намеревается убить меня сам или, поручив это кому-нибудь, то для надёжности ему придётся устранить всех свидетелей нашего брака. Поэтому, я разрешил Мануэлю присоединиться к греческим работникам, которых использовали венециане, и предложил ему самому о себе позаботиться.

Когда я узнал, что потерял Анну, то первой моей мыслью было мчаться к дому её отца и требовать вернуть мою жену. Но какая от этого польза? Нотарасу легко будет убить одинокого посетителя. В закрытом на все запоры дворце Нотараса Анна недосягаема для меня. Она моя жена. Поэтому я должен остерегаться Нотараса. Для него самый лёгкий способ аннулировать наш брак – убить меня. Но я не хочу погибнуть от руки грека.

Я бодрствую и пишу. Время от времени я закрываю глаза и опускаю пылающую голову на руки. Но сон не сжалился надо мной. Сквозь веки, засыпанные песком усталости, я вижу её, мою красавицу. Её губы. Её глаза. Я чувствую, как под моими пальцами воспламеняется её лицо. Как пронизывает меня огненная дрожь от прикосновения к её обнажённому бедру. Ещё никогда я так безумно не желал Анну, как сейчас, когда потерял её навсегда.

16 мая 1453.

Из-за происшедшего я не мог уснуть, хотя моё положение и позволяет мне подобную роскошь. Уединение и сон – самая большая привилегия во время войны. Звёзды ещё блистали на небе как красивые серебряные шпильки, когда гонимый беспокойством, я вышел на свежий воздух.

Ночь была тихая и леденяще-холодная в эти последние часы перед рассветом.

Возле Калигарийских ворот я остановился и прислушался. Нет, это не было лишь биением моего собственного сердца. Мне показалось, что я слышу глухие удары глубоко под моими ногами. Потом я увидел немца Гранта, идущего мне навстречу с лампой в руках. Под стеной стояли в ряд кадки с водой. Грант переходил от одной кадки к другой, поочерёдно заглядывая в них. Сначала мне показалось, что он потерял рассудок или занят колдовством, ведь до стены было достаточно далеко и пожар здесь ничему не угрожает.

Он поздоровался со мной, осветил лампой одну из кадок и предложил мне взглянуть. Через небольшие промежутки времени на поверхности воды появлялись дрожащие круги, хотя ночь была тиха, и пушки молчали.

– Земля дрожит,– констатировал я. – Может, в этом городе даже земля трясётся от смертельного страха?

Грант рассмеялся, но лицо его осталось хмурым.

– Ты