Император (СИ) - Старый Денис

Единственный, кто себя еще более или менее ощущал не обиженным в Китае, так это иезуиты. Однако, Воронцов, определив тенденции внутренней политики в Поднебесной, понимал, что, как только иезуиты достроят дворец, что сооружается в барочном стиле в Пекине, то и эти католики отправятся восвояси. Или иезуиты станут столь аморфным и незаметным явлением, как и русская православная миссия в Пекине.

— Арсений Владимирович, — обратился Воронцов к агенту Тайной канцелярии. — Что вы там все пишете? Поговорите же со мной, а то это пребывание на одном месте скоро окончательно сведет меня с ума!

— Извольте, Ваша Светлость, какого-либо запрета на общение с Вами и обсуждение сведений по Китаю у меня нет, — сказал Гурин Арсений Владимирович, привстал и подошел к сидящему на подушках в углу Воронцову. — Взгляните, Ваша Светлость!

Воронцов взял в руки листы бумаги, где симметричными рисунками иллюстрировались различные рода войск Поднебесной.

— Арсений Владимирович, вы считаете, что китайцы вообще могут составлять нам угрозу? — спросил Воронцов, но сразу же осознал, что, да, могут.

— Считаю, что при системе острогов и засечной черты, китайцы даже превеликим войском не смогут атаковать русские поселения и углубиться не по реке Лене, ни по иным водным путям, — уверенно отвечал Гурин.

— А я все же считаю, что они могут угрожать. Сколько армии у императора? Миллион, больше? Да! С вассальными монголами точно больше миллиона. Бойцы сильны, обучены. Помните, Арсений Владимирович, как нам показывали, как будто случайные войсковые учения? Вы же видели ту массу людей, замечу, организованных, совершавших быстрые перемещения и построения⁈ — Воронцов развел руками, приглашая собеседника парировать аргумент.

— Вот именно тот показной спектакль и уверил меня, что императорская армия, может быть, и сильна оригинальными бойцами, но мало, чем отличается от средневековой армии. Мне совершенно непонятно, почему император столь последовательно противится и мушкетам, и пушкам, предпочитая луки и мечи. Достаточно пятидесяти-шестидесяти пушек и два мушкетерских полка, чтобы остановить большую массу китайских солдат, — пояснял Гурин.

— В том и проблема, Арсений Владимирович, что граница с Китаем велика, а местами вовсе не определена, потому, где именно китайцы могут напасть, узнать не суждено, — сказал Воронцов, и чуть повеселев, добавил. — А не выпить ли нам?

— Ваша Светлость, — в комнату практически ворвался личный несменный слуга Воронцова. — Вам послание от императора.

Несмотря на то, что император изъявил желание видеть русского посланника, встреча состоялась еще через месяц после того самого приглашения. До того Воронцова провезли на не самой подобающей его статусу лодке по реке Хуанхе. Якобы властитель Китая находился где-то на природе и ждал русского посланника. Нет, не ждал, а Воронцова катали словно зверушку на показ разномастной публике, в основном, китайским чиновникам, некоторым из которых, сопровождающий Воронцова китаец предлагал поклониться. Михаил Илларионович лишь обозначал поклон, все еще веря в то, что увидит императора.

И вот она встреча. Перед русским посланником располагался в метрах не менее, чем пятидесяти, а то и больше, казалось, невзрачный, худощавый, с редкими волосами и редкой бородой император.

— Сын неба требует от России не только соблюдения Нерчинского договора, но и совместного удара по наглым зверям джунгарам. В остальном же Сын неба считает, что русские и так слишком много имеют, потому никаких улучшений или изменений в торговых отношениях не будет. Отныне Сын неба будет считать возможную торговлю с Россией только, если половина от положенного каравана будет загружена мехами. Сын неба все сказал! И не желает более вести переговоры, — провозгласил через переводчика подручный императора в то время, как сам властитель деланно смотрел в сторону, не замечая русского посланника.

Воронцову не дали сказать ни единого слова, брезгливо приняли дары, которых было на целое состояние, и сказали лишь то, что было произнесено в большом зале императорского дворца. Михаил Илларионович посчитал, что после встречи с императором, он сможет хотя бы поговорить с его сановниками. Ведь не должно же быть так, чтобы одна сторона диктовала свои условия и даже не хотела услышать, возможно, и выгодные предложения с другой стороны. Однако ни один из сановников не ответил на предложение о встрече, а еще через неделю пришло уведомление, которое, пусть и предлагало, но в ультимативной форме, отправиться Воронцову в Россию, либо сухопутным путем, либо через порт в Макао, где стоит Русский корабль. А также была приписка, что торговать с русскими и через караван, и посредством морской торговли возможно только при условии продажи русскими меха, предпочтительнее из которого будут шкуры калана, в меньшей степени песец и соболь. Иного же не привозить.

При том, что императору презентовались и красиво выделанные спички и шоколадные конфеты, самопишущие ручки. Но ничего не заинтересовало китайцев, которые, возможно, даже не пожелали ознакомится с дарами. Может, только сто шкурок каланов и приглянулись императору. В этой стране ценили самый плотный в мире мех.

Воронцову предстояла долгая дорога в Россию, возвращаться в которую он опасался ибо не выполнил ничего из того, что ему предписывалось. Единственный, кто вселял надежду на благополучное разрешение возможного недовольства императора был Арсений Владимирович Гурин, утверждая, что по Китаю собрано в достаточной мере информации, и в его докладе будет описано, насколько был профессионален и целеустремлен Воронцов.

*………*………*

Копенгаген

10 августа 1752 года

— Господа, вам не кажется, что это слегка комично, — сказал Адам Готлоб фон Мольтке. — Общество скажет, что мы не в театр пришли, а устроили Тайный совет рядом с императорской ложей.

— Господин обер-гофмаршал, а мне кажется, что общество будет думать так, как мы ему преподнесем свои мысли. А что до того, что наш разговор происходит в театре, так, господа, признаться, я ждал от нашего именитого драматурга Хольберга чего-то более интересного. Вот, к примеру, его пьесы про бездельников, безответственных политиков, ученых-дураков — это было свежо, вызывающе, смело, пожалуй, не хуже, чем у господина Мольера. А нынче Людвиг стал писать слишком мудрые для обывателя пьесы. Но, а для умных людей, смею надеяться, господа, таких, как мы, пьеса не достаточно глубока, — сказал Йоханн Хартвиг Эрнст Бернсторф.

По личной просьбе короля, три основных вершителя датских судеб, как есть на самом деле, или великолепных исполнителей воли монарха, как думает сам король Фредерик V, прибыли посмотреть последнюю пьесу драматурга Хольберга. Именно эти люди — Мольтке, Бернсторф, Шиммельманн –тот триумвират, который управляет государством. Датский король не то, чтобы страдает алкоголизмом, но уж точно, чем он не страдает, так это желанием работать. Фредерик красуется на публике, вполне сведущ в искусстве, в том числе театральном, хотя последнее можно поставить под сомнение уже потому, что пьеса, которой восхвалялся король и на которую пригласил трех своих фаворитов, просто ужасна.

— Господа, вам не кажется, что мы поступили слишком опрометчиво относительно посланника русского императора? — задумчиво произнес Мольтке, улучив момент, когда со сцены временно смолк ужасный крик одного из актеров.

— Сейчас уже кажется! Но того не вернуть. Что случилось, то произошло, — Сказал Шиммельманн.

— А вы, мой друг, еще больший философ, чем господин драматург, поставивший на сцене этот ужас, — пошутил Йоханн Бернсторф.

— Граф, а не Вы ли подослали этому Брокдорфу бретера, — спросил Мольтке министра иностранных дел Бернсторфа.

— Мой милый Адам, — игривость Бернсторфа никак не отступала. — Русский посланник, пожалуй, заслужил то, что произошло.

— Господин министр, — уже серьезным тоном, после небольшой паузы, пока оркестр великолепного Джузеппе Сарти не отыграл приятно звучащую мелодию, обратился Мольтке к своему, на данный момент старшему товарищу. — А не получится ли так, что в ближайшие недели вполне себе неплохой флот Российской империи появится в гавани Копенгагена? Замечу, господа, военный флот!