Тонкая работа - Сара Уотерс

— Как вам в роли мерзавца? — спрашиваю я, когда он возвращается на место.

— Как и вам — в роли дамы! — отвечает он с кривой усмешкой.

Потом отворачивается, прислоняется щекой к тряскому подголовнику и, прикрыв глаза, делает вид, что спит.

Мои глаза открыты. Я смотрю через оконный ромбик на дорогу, по которой мы едем назад, — извилистая дорога, красная от глины и припорошенная пылью — струйка крови из моего сердца.

Так мы ехали некоторое время, затем вышли из больничной кареты, чтобы сесть на поезд. До этого я никогда в поездах не ездила. Мы ждем его на станции. Потом ждем в гостинице, потому что Ричард все еще опасается, что дядя послал людей нас искать. Ричард распорядился, чтобы хозяин дома поместил нас в отдельной комнате и принес мне чаю и хлеба с маслом. На еду мне даже смотреть не хочется. Чай остывает, хлеб черствеет.

Ричард стоит у окна, сунув руку в карман, бренчит мелочью, потом взрывается:

— Да черт побери, что, вы думаете, я вас задарма кормить буду?

И сам съедает хлеб с маслом.

— Надеюсь, скоро я увижу свои деньги, — говорит он. — Один бог знает, как они мне сейчас необходимы. Три месяца я провел с вами и с вашим дядюшкой, выполняя, как он выразился, истинно джентльменскую работу за такую смехотворную плату, которой истинному джентльмену хватило бы разве на запонки. И где этот чертов носильщик? Сколько можно ждать этих проклятых билетов?

В конце концов за нами приходит мальчик и берет наши вещи. Мы стоим на платформе и смотрим на рельсы. Они сияют словно полированные. Потом начинают урчать и неприятно, как нерв в раскачавшемся зубе, гудеть. Гул переходит в визг. И вот по рельсам мчится к нам поезд, выпуская дым, в боках его многочисленные двери.

Лицо мое скрывает вуаль. Ричард дает проводнику монету со словами:

— Позаботьтесь, чтобы нас с женой до самого Лондона никто не беспокоил!

Проводник кивает, что, мол, позаботится, а Ричард, заняв место напротив меня, ворчит:

— До чего я дожил! Он решил, я развратник, раз заплатил, а я целомудренно сижу с законной женой, да еще с девственницей! Нет, с этой минуты я завожу отдельный счет за эту поездку — и вычту из вашей доли!

Я ничего не отвечаю. Поезд сотрясается, будто по нему бьют молотками, и катится вперед. Чувствуя, что скорость все увеличивается, я вцепляюсь в свисающий кожаный ремень — так, что рука моя немеет под перчаткой.

Так мы и едем. По-моему, мы очень далеко отъехали (ну, вы же понимаете, что у меня довольно странные представления о пространстве и расстояниях). Мы останавливаемся у поселка, дома которого сложены из красного кирпича, потом у другого, очень похожего на первый, потом у третьего — домов тут побольше. На каждой станции мне кажется, что люди снаружи напирают, галдят, кричат, хлопают дверьми. Я боюсь, что от их натиска поезд переполнится — а может, даже перевернется.

И я думаю: вот и хорошо, пусть и меня раздавят вместе с поездом, я это заслужила.

Но машина вновь мчит нас вперед, потом замедляет ход, и снова — улицы, церковные шпили — так много улиц и церквей я никогда не видала, — еще дома, дома, а меж домами — вереницы лошадей, экипажи, люди. «Лондон!» — и при этой мысли сердце у меня замирает. Но Ричард, заметив мое волнение, криво усмехается:

— Родные ваши края!

Когда поезд останавливается на станции, я читаю название: «Мейденхед».

Так быстро ехали, а проехали не более двадцати миль, впереди — еще тридцать. Я сижу, приникнув к окну, не выпуская из рук кожаного ремня. За стеклом много мужчин и женщин: женщины стайками, мужчины по одному — я отодвигаюсь подальше от окна. Но тут поезд шипит, набивает утробу и продолжает свой жуткий бег. Улицы Мейденхеда остаются далеко позади. Мелькают деревья. За деревьями — ухоженные парковые лужайки и дома, такие, как дядин, или даже больше. Попадаются и маленькие сельские домишки — обязательно рядом загон для свиней, огород с частоколом гороховых реек да двор, завешанный полотнищами стираного белья. А где на веревках места не осталось, там, глядишь, и на деревьях оно, и на окнах, и на стульях, и на оглоблях телеги — везде одно стираное белье, пониклое и желтое.

Я, замерев, гляжу во все глаза. «Смотри, Мод, — говорю я себе. — Вот твое будущее. Вот твоя свобода, она разворачивается перед тобой, как скатанное белье...»

И думаю: «Очень ли плохо теперь Сью? И куда они ее отвели, где она сейчас?»

Ричард пытается разглядеть мое лицо.

— Вы, часом, не плачете, а? — спрашивает. — Ну хватит переживать.

— Не смотрите на меня, — прошу я.

— Что, может, вернуться в «Терновник», к книжкам? Сами же знаете, что нет. Вы сами этого хотели. А как добились — это вскоре позабудется. Поверьте мне, я кое-что понимаю в таких делах. Наберитесь терпения. Нам обоим нужно набраться терпения. Придется провести бок о бок еще много недель — пока не получим наследство. Извините, что был резок с вами. Ну же, Мод... Скоро приедем в Лондон. А там все пойдет совсем по-другому, уверяю вас...

Я не отвечаю. Наконец, выругавшись, он отстает от меня. Вечереет — а может, это просто небо чем ближе к Лондону, тем темнее. Оконное стекло теперь в прожилках копоти. Пейзажи какие-то унылые, жалкие. Вместо каменных домиков — деревянные постройки, в некоторых окнах нет стекол, доски выломаны. Вместо садов — пустоши с сорняками, потом сорняки уступили место канавам, канавы — грязным каналам, разбитым дорогам, кучам гравия, земли или угля. «Пусть даже уголь, — продолжаю я твердить про себя, — все равно это часть твоей свободы», — и чувствую, что начинаю волноваться. Но волнение перерастает в беспокойство. Мне всегда казалось, что Лондон — как дом в парке, огражденный стенами. Я представляла, что его здания вырастут передо мной — высокие, ровные, крепкие. И совершенно не ожидала, что он так неаккуратно раскинулся по окраинам, начиная с почти деревенских домишек. Я-то думала, он цельный, а теперь вижу проплешины пустырей, раны канав, недостроенные дома и церкви, без окон, без крыши, — торчат одни балки, как обглоданные кости.

На стекле хлопья сажи — как сетка на моей вуали. Поезд начинает подниматься. Ощущение не из приятных. Мы проезжаем через улицы — серые, черные, — столько похожих улиц, ни за что не отличила бы одну от другой! Какая мешанина из окон, дверей, крыш и труб, лошадей и экипажей, мужчин и женщин! Пестреют деревянные щиты с объявлениями и аляповатые вывески: «Испанские жалюзи», «Свинцовые гробы», «Ветошь». Слова, слова, везде слова. Высотой в шесть футов. Кричащие, визжащие, ревущие: «Кожа и сапожные принадлежности», «Сдается», «Брумы — изящные кареты», «Изготовитель обоев», «Поставщики», «Сдается!», «Сдается!», «По подписке»...

Слова, слова — сплошь по лику Лондона. Гляжу на них и зажмуриваюсь. Когда я снова открываю глаза, мы нырнули вниз: кирпичные стены в густой копоти вздыбились над поездом, и в вагоне стало сумрачно. Потом на нас надвигается матово-стеклянная громада сводчатой крыши, исчерканной нитями пара. Поезд с пугающим скрежетом останавливается. Визг каких-то железок, хлопанье дверей, мощная топочущая лавина — так мне кажется — тысяч и тысяч людей.

— Паддингтонский вокзал, — произносит Ричард. — Выходим.

Он оживился — и говорит, и движется быстрее. Он изменился. На меня не глядит — а мне почему-то хочется, чтобы посмотрел. Находит носильщика — отнести наши вещи. Мы встаем в один ряд с другими людьми — я знаю, это называется «очередь» — и ждем наемную карету, я читала о таких в дядиных книгах. В наемной карете можно целоваться, можно позволить себе всякие вольности с любовником, приказав кучеру ездить по Риджентс-парку. Я знаю Лондон. Лондон — это город, где исполняются все заветные желания. Но этого места, где такой шум и толкотня, этого места я не знаю. Все здесь устремлены куда-то, а куда — мне не понять. Здесь по стенам слова, слова, а я не могу их прочесть. Размеренность, бесконечная повторяемость всего: кирпичной кладки, домов, улиц, людей — одежды, лиц, выражений, — все это поражает и утомляет меня. Я стою рядом с Ричардом, держу его под руку. Только бы он не ушел никуда!.. Свисток — и мужчины в черных костюмах, нормальные мужчины, джентльмены, устремились куда-то мимо нас — они бежали!

Наконец мы занимаем места в карете и вырываемся из здания вокзала на запруженные экипажами грязные улицы. Ричард замечает, что мне не по себе.

— Вас пугают улицы? — спрашивает он. — Боюсь, мы увидим и похуже. А чего вы ожидали? Это город, где солидные господа живут бок о бок со всяким сбродом. Не обращайте внимания. Просто не думайте об этом. Скоро мы приедем в ваш новый дом.

— В наш новый дом, — говорю я. А сама думаю: «Там, за закрытыми дверями и задернутыми шторами, я успокоюсь. Вымоюсь, отдохну, высплюсь».

— В наш дом, — поправляется он. И задерживает на мне взгляд чуть дольше, чем следовало бы, потом тянет руку через мое плечо. — Вот, если вид из окна вам мешает... — И опускает шторку.