Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мистер Принс:
— Да, на моей стороне они только так и ходят, чтоб никакой дурной слух не коснулся их репутации. Проживи вы тут с января по декабрь вместе с полным домом гостей, ни вы, ни я, никто в моем доме ни разу не увидел бы их порознь.
Преподобный отец Опимиан:
— Хорошее правило. Я голову готов прозакласть, что сестры
Чисты, как первый снег,
Пока его не тронуло
Ни солнце,
Ни теплый ветерок не очернил[540][541].
Но так уж устроен мир, что и добродетель самую безупречную следует ограждать от наветов. Однако ж не постигаю, как можно согласить привычки ваши с полным домом гостей.
Мистер Принс:
— Всякому удается собрать гостей, отвечающих его вкусу. Иным это легче, иным труднее, но невозможного тут нет никогда. Устраивая этот дом, я рассчитывал часто принимать у себя избранное общество. Благодаря Аристофановой комедии и всему с нею связанному я наслаждался приятной беседой в другом месте. Но я не отказался от своих планов, я только отсрочил их.
Множество мыслей пронеслось в голове у его преподобия. Ему очень хотелось их высказать. «Как хороша была мисс Грилл в роли Цирцеи; как славно играла. Да какое же это избранное общество без женщин? И как холостяк может их пригласить?» Но тогда пришлось бы задеть струнку, которой решил он не задевать первым. А потому, кстати об Аристофановой комедии, он снял с полки Аристофана и сказал:
— Как точно обозначает поэт афинскую комедию в одной этой строчке: «Комедия из всех искусств труднейшее»[542]. А нынче и не подумаешь, что это трудное искусство, видя, сколько новых комедий ежевечерне разыгрывают на лондонской сцене, а еще больше в Париже, и ведь тешат же они публику, каковы бы ни были их литературные достоинства, не меньше, чем Аристофан тешил афинян.
Мистер Принс:
— С той разницей, что афиняне еще и гордились своим автором, чего не скажешь о нынешних зрителях, особенно когда речь идет о новинках. А уж в так называемых бурлесках нынешних так мало вкуса и истинного чувства, что, на мой взгляд, даже тот, кто смеялся, покуда шел спектакль, оглядываясь на него потом, ничего не может испытывать, кроме глубокого стыда за автора, театр и самого себя.
Когда отобедали и рядом с его преподобием была поставлена бутылка бордо, а бутылка мадеры — рядом с хозяином, который и за обедом не забывал о любимом своем напитке, в последнее время служившем ему почти «единственным питьем и едой», как эль для капитана с приятелями у Флетчера и Бомонта[543], его преподобие заметил:
— Я был рад убедиться, что обеды у вас по-прежнему хороши; жаль только, что вы теперь не отдаете им должного, как бывало.
Мистер Принс:
— У одного великого философа было семеро друзей, и каждый день недели один из них с ним обедал. И среди прочих последних своих распоряжений он просил, чтобы полгода после его смерти все в доме оставалось по-прежнему и ежедневно подавался обед для него самого и единственного гостя, приглашаемого в его память, и чтобы один из двух его душеприказчиков (оба тоже философы) по очереди брал на себя обязанности хозяина.
Преподобный отец Опимиан:
— Как я рад, что обязанности хозяина исполняете вы собственной персоной, а не душеприказчик ваш, поверенный либо уполномоченный. Исполняете вы их исправно, жаль только, сам обед не встречает в вас былого одушевленья. Однако мне не совсем понятно, какое отношение имеет feralis coena[544] душеприказчика и гостя к обеду двух живых людей?
Мистер Принс:
— Ах, ваше преподобие, скажите лучше — обед одного живого человека в обществе тени. Ибо сам я — лишь тень. Лишь тень моей былой веселости.
Преподобный отец Опимиан:
— То-то мне показалось, у вас неприятность какая-то. Но все равно — держитесь совета Горация: «Облегчай ты вином и песней тяжелое горе: они утеху сладкую в скорби тяжелой дают»[545][546].
Мистер Принс:
— Так я и делаю, доктор. Мадера и песня семи сестер — мне утешение, да еще какое. Но оно не доходит до тайной печали, терзающей мое сердце, как Рататоск гложет корни Иггдрасиля[547].
Преподобный отец Опимиан:
— В северной мифологии, поэтичнейшей мифологии, я глубоко чту Одина и Тора[548]. Их подвиги всегда восхищали меня; и все вместе отлично воспитывает воинский дух. У Лукана есть об этом дивные строки[549][550].
Отец Опимиан воспроизвел дивные строки Лукана с большим выражением. Не того хотелось мистеру Принсу. Он ждал, чтобы его преподобие спросил о причине терзающей его сердце печали. Но совершенно независимо от решения доктора ни о чем не спрашивать, покуда юный друг не выскажется сам, несчастная метафора повлекла его преподобие по одной из старых излюбленных тропок, и если б не ожидание исповеди, которую, он знал, предстояло ему принять от мистера Принса, он бы весь вечер мог толковать о северной мифологии. А потому он пресек свою речь и молча потягивал бордо.
Мистер Принс не в силах был более сдерживаться и без введений, без предисловий он рассказал его преподобию все, что произошло между ним и мисс Грилл, ни слова не пропустив из пассажей Боярда, неизгладимо врезавшихся в его память.
Преподобный отец Опимиан:
— Не возьму в толк, в чем же тут огорчаться? Вы влюблены в мисс Грилл. Она готова принять ваше предложение. Чего же вам более по этой части?
Мистер Принс:
— Ничего более по этой части, но семь сестер мне как родные сестры. Будь они и впрямь мне родными сестрами, отношения наши бы не нарушились, женитьба моя не была бы помехой. Но, как мила, великодушна, снисходительна, терпима ни была бы женщина, она не сможет отнестись к некровным узам, как к кровным.
Преподобный отец Опимиан:
— В самом деле, на такое не станешь рассчитывать. Но ведь из этой трудности тоже есть выход. Пусть все семь идут замуж!
Мистер Принс:
— Все семь замуж! Немыслимо!
Преподобный отец Опимиан:
— Не столь немыслимо, как вам представляется.
И тут его преподобие нашел уместным поведать мистеру Принсу историю о семи женихах, расточая особенные хвалы Гарри и заметив, что, если
