Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

Мне всегда доставляло большое удовольствие работать в местах, предназначенных для отдыха. Когда сразу после моего триумфального возвращения из Регенсбурга меня возвели в должность хранителя королевской живописи (Его Величество был сдержанно благодарен; я, разумеется, был сама скромность), королевская коллекция все еще хранилась в подземельях Южного Уэльса, и моей первой задачей было осуществлять надзор за возвращением картин и их развешиванием в Букингемском дворце, Виндзоре и Хэмптон-Корте. Как дороги мне теперь воспоминания о тех полных покоя и блаженства днях: приглушенные голоса в огромных залах; льющееся из окон со свинцовыми переплетами, как на картинах Вермера, золотое сияние; вспотевшие молодые люди в рубашках с короткими рукавами и длинных фартуках, будто носильщики портшезов, семенящие туда и сюда с серьезным видом, таща вдвоем то Хольбейнова гранда, то королеву Веласкеса; и посреди всей этой приглушенной суеты с ручным пюпитром и пыльными списками картин в руках, подняв очи к небу и выставив вперед ногу, ну прямо королевский дворецкий при исполнении службы, — я, знаток своего дела, у которого все испрашивают совета, которому все подчиняются. (О, будьте ко мне снисходительны, мисс В., воспоминания о днях моей славы служат мне утешением.)

Разумеется, были и другие, менее значительные преимущества моего высокого положения при дворе. В тот момент я был втянут в изнурительную, порой безобразную, но взбадривающую борьбу за власть в институте, где в результате чрезмерного увлечения директора портвейном и последовавшего апоплексического удара директорское кресло вдруг оказалось свободным. Я объяснил обстановку Его Величеству и робко намекнул, что не возражал бы, если бы он использовал свое влияние, когда попечителям придется делать выбор в отношении преемника. Я всегда стремился получить этот пост; можно сказать, это было мечтой всей моей жизни; надеюсь, что после того как все нынешние передряги сотрутся из памяти, люди будут помнить меня по руководству институтом даже в большей мере, чем по моим научным достижениям. Когда я принял руководство, это учреждение отживало свой век, служило затхлым приютом для престарелых университетских лекторов и третьесортных знатоков живописи и своего рода гетто для бежавших из своих стран, не способных зарабатывать иным путем на жизнь европейских евреев. Я скоро привел его в надлежащий вид. К началу 1950-х он был признан одним из лучших, нет, должен заявить: лучшим учебным центром в области искусствоведения на Западе. Моя деятельность в качестве агента была ничто в сравнении с массовым просачиванием в мир искусствоведения молодых мужчин и женщин, чьи вкусы формировались в годы моего пребывания в институте. Посмотрите на любую более или менее значительную художественную галерею в Европе или Америке, и вы найдете в руководстве моих людей, а если не в руководстве, то решительно искореняющих подделки и фальсификации.

К тому же я страшно любил это место, имею в виду окрестности, само здание, одно из самых вдохновенных творений Ванбру, в одно и то же время воздушное и удивительно основательное, внушительное и все же доступное, изящное и все же наделенное мощью, словом, прекраснейший образец английской архитектуры. Днем меня радовала умиротворяющая атмосфера прилежания и ничем не нарушаемого процесса познания, такое ощущение создавалось при виде склонившихся над старыми книгами молодых голов. Моих студентов отличали упорство и такт, качества, которых не встретишь у нынешнего поколения. Девушки были в меня влюблены, а ребята сдержанно восхищались. Вероятно, я казался им чем-то вроде живой легенды, не только как ревностный поборник искусства, но и, если верить слухам, как участник тех самых тайных операций, которые так много значили для нашей победы в войне. А потом, ночью, весь огромный дом целиком принадлежал мне. Я сиживал в своей квартире на верхнем этаже, читая или слушая патефон — я почти не упоминал о своей любви к музыке, не так ли? — умиротворенный, погруженный в размышления, парящий в мечтах, окруженный плотной тишиной, какая бывает в местах, где присутствует большое искусство. Позднее со своих ночных вылазок возвращался Патрик, иногда в сопровождении пары хулиганистых парней, которых я выпускал в галереи, в окружение призрачных картин, наблюдая, как они, подобно фавнам с картин Караваджо, резвятся в причудливом свете ламп. Боже, если подумать, как я рисковал, сколько ущерба они могли нанести! Но тогда именно в этом ощущении риска заключалось удовольствие.

Мне не хотелось бы создавать впечатление, что все время проходило в рассуждениях на возвышенные темы и грубых шалостях. Много времени уходило на беспокойные административные хлопоты. Мои хулители брюзжали, что я не умел поручать часть своих дел другим, но как можно поручать что-нибудь кретинам? В таком заведении, как наше, отмеченном замкнутым в себе, страстным мессианским рвением, в конце концов, я формировал многонациональное поколение историков искусства, — единоличное руководство было абсолютно необходимым условием. Став директором, я сразу начал диктовать свои условия всем подразделениям института. Для меня не было пустяков. Вспоминаю мисс Уинтерботэм. О Боже, как не вспомнить. Фамилия была не единственным из ее несчастий. Это была крупная женщина за пятьдесят лет со слоновьими ногами, могучим бюстом, испуганными близорукими глазами и, между прочим, с неуместно красивыми изящными руками. Она была младшим научным сотрудником — южногерманские барочные алтари — и страстной любительницей мадригалов; да, кажется, мадригалов. Жила с матерью в большом доме на Финчли-роуд. Думаю, она не испытала любви. Свои непоправимые несчастья прятала под дружелюбной жизнерадостностью. Однажды, когда мы у меня в кабинете обсуждали какую-то пустячную институтскую проблему, она вдруг разрыдалась. Я, конечно, до смерти испугался. В кофте с пуговками и скромной практичной юбке, она как-то беззащитно стояла перед столом; плечи сотрясались, из закрытых глаз скатывались крупные слезинки. Я усадил ее, дал глотнуть виски и после долгих трудных уговоров узнал от нее, в чем дело. Поступившая недавно к нам толковая молодая сотрудница, работавшая в той же области, с самого начала принялась строить козни против мисс Уинтерботэм. Обычная в научных кругах история, но на сей раз отмеченная особой бессердечностью. Я пригласил эту молодую женщину, неглупую дочку французских эмигрантов. Не скрывая злорадной улыбки, как это могут юные француженки, она не отвергала жалобы мисс Уинтерботэм, будучи уверенной, что я одобрю ее поведение. Ее уверенность была неуместной. После того как мадемуазель Рожар была вынуждена срочно покинуть наши ряды, мне, конечно, пришлось испытать немое восхищение и благодарность мисс Уинтерботэм, проявлявшиеся в виде скромных подарков, таких как домашние кексы, флаконы зловонных лосьонов после бритья, которые я сплавлял Патрику, и на каждое Рождество — дикой расцветки галстук от «Пинка». Потом у нее заболела мать, и мисс Уинтерботэм пришлось оставить работу, чтобы ухаживать за ней, как в то время полагалось дочерям. Больше я ее не видел, а спустя год или два перестал получать кексы с изюмом и шелковые галстуки. Почему я о ней вспомнил, зачем вообще писать о ней? Зачем я рассказываю о них, этих призраках, неуспокоенно мятущихся на задворках моей жизни? Здесь, за столом, в свете лампы, я чувствую себя как Одиссей в подземном царстве, плотно окруженный тенями, молящими о капельке тепла, моей живой крови, с тем чтобы ожить, хотя бы на мгновение. Что я здесь делаю, блуждая среди этих назойливых призраков? Минуту назад я ощутил вкус — ощутил, не вообразил, — пощипывающе сладкий вкус черносмородинных леденцов, которые я сосал вечность назад, когда осенними днями в Каррикдреме тащился по Бэк-роуд из детского сада домой; где он, этот вкус, хранился все эти годы? Эти вещи исчезнут вместе со мной. Как это можно, чтобы исчезло такое множество? Боги могут себе позволить такое расточительство, но только не мы.

Мысли путаются. Это, должно быть, преддверие смерти.

Это были…

Это были годы самой напряженной работы, когда я задумал и начал писать всеобъемлющую монографию о Никола Пуссене. Чтобы закончить ее, мне потребовалось почти двадцать лет. Некоторые скрывающиеся в садах Академа пигмеи имели наглость ставить под вопрос научные основы книги, но я отнесусь к ним с молчаливым презрением, какого они заслуживают. Я, да и они, не знаю другой работы, которая, как эта, всесторонне, исчерпывающе и — осмелюсь утверждать — авторитетно схватывает существо художника и его творчества. Можно сказать, я создал Пуссена. Мне часто приходит мысль, что главное назначение историка искусств состоит в том, чтобы синтезировать, объединять, фиксировать предмет исследования, собирать воедино все несоизмеримые черты характера, вдохновения и творческих результатов, составляющие единственное в своем роде явление — художник за мольбертом. После меня Пуссен уже не остается, и не может оставаться, таким, каким он был до меня. В этом моя сила. И я полностью это осознаю. С самого начала, с тех пор как я еще в Кембридже понял, что математик из меня не получится, я увидел в Пуссене парадигму самого себя: известная доля стоицизма, стремление к спокойствию, непоколебимая вера в преобразующую силу искусства. Я понимал его как никто другой и, можно сказать, как никого другого. Как я насмехался над критиками — к сожалению, особенно над марксистами, — тратившими силы на поиски скрытого смысла в его творениях, тех тайных формул, которым он следовал при создании своих фигур. Разумеется, дело в том, что в них нет никакого скрытого смысла. Истинный смысл — да; аффекты; убедительность; таинственность — магия, если хотите, — но никакого скрытого смысла. Фигуры в «Аркадии» не представляют никакого дурацкого иносказания о смерти, душе и спасении; они просто есть. Их смысл в том, что они там, на картине. В этом непреложная истина художественного творчества — помещать что-нибудь на место, где иначе не было бы ничего. («Почему он это изобразил?» — «Потому что этого там не было».) В бесчисленном множестве вечно меняющихся миров, через которые я передвигался, Пуссен был единственным неменяющимся, абсолютно достоверным явлением. Вот почему я должен был попытаться его уничтожить. Что? Почему я так сказал? Я не собирался этого говорить. Что я могу этим сказать? Оставим это; слишком пугает. Меня окружают призраки, говорят что-то непонятное. Прочь.