1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

Артур Кестлер, написавший целый роман об этом феномене всеобщего «признавательства», совершенно справедливо, на мой взгляд, констатирует: «…даже у лучших – у каждого – была своя Арлова на совести. Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали»100.

«Каждый – сын своих дел», мудро заметил Мигель де Сервантес Сааведра еще за четыре столетия до нас. Большинство лиц старшего и особенно высшего комначполитсостава РККА, оказавшихся теперь под следствием, родились в 90-е годы XIX и в начале XX века. Вместе со своим старшим современником Александром Блоком они могли повторить его строки и о себе:

Рожденные в года глухиеПути не помнят своего.Мы – дети страшных лет России —Забыть не в силах ничего.

Внимательно вчитываясь в доходящие сейчас до нас сквозь толщу десятилетий строки записанных даже в протоколах НКВД показаний бесчисленных безвинных жертв, приходишь к выводу, что одним из важных побудителей для многих и многих арестованных признаваться в том, чего они не совершали, было моральное потрясение, связанное с внезапным арестом. Вот лишь некоторые свидетельства, рисующие различные нюансы этой проблемы. Бывший военный комиссар Особого корпуса железнодорожных войск дивизионный комиссар В.Е. Зайцев, член партии с 1917 г., отказываясь в суде от ранее данных «признательных» показаний, заявил, что на предварительном следствии давал неверные показания потому, что был обескуражен внезапностью ареста и впал в состояние безразличия101. А бывший начальник кафедры военной географии Военной академии им. Фрунзе полковник Г.А. Ветлин, когда ему на суде предъявили его «признательные» показания, данные им на предварительном следствии, заявил, что «эти показания он подписал не читая, так как был сильно потрясен своим арестом»102.

Отказываясь в суде от «признательных» показаний, данных им на предварительном следствии, бывший преподаватель тактики Военной академии им. Фрунзе полковник А.Б. Громыченко заявил, что «дал их в момент тяжелого морального потрясения»103. Бывший начальник отдела боевой подготовки Инженерного управления РККА полковник Н.Л. Ильяшевич, отказываясь в заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 25 августа 1938 г. от данных им на предварительном следствии «признательных» показаний, заявил, что «дал их в состоянии невменяемости под впечатлением показаний участников антисоветской организации»104.

Одной из важных причин, породивших самооговоры и оговоры других лиц, была стремительно неожиданная трансформация в общественном положении. Вчера еще (накануне, даже за несколько часов до ареста) высокопоставленный, всеми уважаемый военный вельможа – комбриг, комдив, комкор, а то и командарм, вдруг, буквально в мгновение ока, оказался за решеткой, фактически абсолютно бесправным. И какой-то капитан, а то и сержант государственной безопасности, полновластный его повелитель, настойчиво требует давать показания о его заговорщической деятельности. Понять всю глубину подобного перехода от яркого света высокопоставленности к полному мраку безнадежной беспомощности может только тот, кто сам это пережил.

И тут невольное моральное падение происходило по-разному. Так, комдив Б.И. Базенков заявил на суде, что «на предварительном следствии себя оговорил под влиянием показаний Захарова, Фельдмана и Лаврова, которые назвали его участником антисоветской организации»105. Корпусной комиссар И.М. Гринберг объяснил, что «ложные показания на предварительном следствии дал в силу исключительных обстоятельств»106. Комкор Л.Я. Вайнер на суде 26 ноября 1937 г. заявил, что «он показания на предварительном следствии и заявление писал в состоянии болезни и они являются выдумкой»107.

Может быть, наиболее типичным в этом плане является свидетельство комкора А.И. Тодорского. Арестованный 19 сентября 1938 г., он сначала дал «признательные» показания, но в своем заявлении от 20 декабря 1938 г. указал, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний»108.

Явно негативным обстоятельством, толкавшим многих арестованных на признание в несовершенных преступлениях, было охватившее их чувство полной безысходности, отчаяния, беспомощности перед всевластным и могучим аппаратом НКВД. О чувстве беспомощности «перед адской машиной» НКВД писал Н.И. Бухарин в своем известном теперь завещании новому поколению руководителей партии. Но ведь Бухарин считался, по словам Ленина, «любимцем партии», многие годы был членом Политбюро ЦК ВКП(б), являлся личным другом Сталина, да и диктовал это свое завещание еще находясь в кремлевской квартире. А каковы же были переживания сотен и тысяч воинов РККА, брошенных в тюремные застенки и воочию ощутивших, что здесь грозные следователи НКВД относятся к ним, как к твари дрожащей, и что они каждого подследственного могут запросто превратить в лагерную пыль, а то и размазать по стене тюремной камеры.

…Когда в 1894 г. во Франции по обвинению в шпионаже в пользу Германии осудили на вечную каторгу без должных доказательств капитана французского генерального штаба Альфреда Дрейфуса, еврея по национальности, на защиту его чести поднялись прогрессивные силы не только во Франции, но и в других странах просвещенной Европы. Знаменитый писатель Эмиль Золя обратился к президенту Франции с письмом «Я обвиняю»; в стране возникло движение дрейфусаров, в котором активно участвовали такие высокоавторитетные в моральном отношении деятели, как Жан Жорес, Анатоль Франс и др. Под давлением общественного мнения Дрейфус в 1899 г. был освобожден, а в 1906 г., когда дрейфусары победили на парламентских выборах, решением кассационного суда признан невиновным, полностью реабилитирован и восстановлен в армии.

…И вот прошло 40 лет. В Советском Союзе начали сотнями, тысячами арестовывать безвинных военных в самых крупных чинах, облыжно, без всяких объективных доказательств обвинять их в участии в сочиненном советской тайной полицией военно-фашистском заговоре, в шпионаже в пользу многих зарубежных разведок и после комедии суда тайно расстреливать целыми пачками… А что же «соль земли», властители дум, поэты, писатели, артисты, художники, ученые? Подавляющее большинство даже из тех, кто имел мировое имя в своей профессиональной области, оказались, по метким словам Бориса Чичибабина, с душонкой, как мошонка у мышонка. Мне известно, что из действительно великих советских художников слова лишь один Борис Пастернак отважился отказаться подписать письмо «инженеров душ человеческих» с требованием немедленной смертной казни маршалу Тухачевскому и его сотоварищам.

Каждый арестованный воин РККА вспоминал о том, как «на воле» все молчали об арестах, о расстрелах и вовсю клеймили «заговорщиков и шпионов». Каждый понимал, что спасения нет. Но каждый хотел жить. Стремление выжить любой ценой, даже ценой самооговора и оговора своих сослуживцев, также явилось одной из немаловажных причин «признательных» показаний. О таких мотивах многие стеснялись говорить даже в свой предсмертный час. (Ведь, в конце концов, в глубине души любой нормальный человек прекрасно понимает, «что такое хорошо и что такое плохо».) Но вот бывший заместитель начальника Политуправления РККА армейский комиссар 2-го ранга Г.А. Осепян проявил такое своеобразное мужество. В судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 10 сентября 1937 г. он виновным себя не признал и честно и откровенно заявил, что его «признательные» показания на предварительном следствии были ложными и что он оговорил себя и других лиц, надеясь тем самым спасти свою жизнь109.

Какая-то часть подследственных поверила обманным заявлениям следователей, уверявших несчастных арестантов в том, что если они сознаются в участии в заговоре, то им за такие показания сохранят жизнь.

Немаловажной причиной многих «признательных» показаний было стремление подследственных «дожить до советского суда». Всеми фибрами своей души, каждой клеточкой тела они ощущали, как их калечат и буквально загоняют в гроб. И никто не слышит и не видит… А какие-то представления о «справедливости советского суда» у них еще сохранились. Чем все это обернулось – речь будет в следующей главе.

Имело место и такое явление, как «признание» подследственных явно вымышленного, а иногда и абсурдного характера. Бывший начальник кафедры политэкономии Военно-политической академии бригадный комиссар П.Л. Булат на предварительном следствии «признается», что он редактировал издания, якобы содержащие троцкистские установки. За такое тогда расстреливали с ходу, что и проделали с бригадным комиссаром 30 августа 1937 г. Прошло 18 лет и в ходе дополнительной проверки в 1955 г. была получена справка Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, из которой явствует, что книги, названные Булатом и проходившим по другому делу бригадным комиссаром Л.О. Леонидовым, преспокойно хранились в открытом фонде библиотеки110. Бывший начальник штаба ОКДВА комкор С.Н. Богомягков писал Ворошилову из тюремной камеры в январе 1940 г.: «Показания я дал явно ложные, например, я показал, что руководил вредительской постройкой укрепленных районов на Дальнем Востоке. Между тем укрепленные районы на Дальнем Востоке были закончены постройкой за два года (до) моего прибытия на Дальний Восток»111. Кто знает, может быть, этот прием сыграл какую-то роль в том, что комкор Богомягков все-таки избежал расстрела.