Кандалы - Скиталец

Когда бричка остановилась около этой избы, он увидел в окне лицо молодого мужика, обросшего небольшой бородкой. Лицо мелькнуло и быстро исчезло. Отворилась покосившаяся от времени калитка с железным, истертым до белизны кольцом, показались старые, крытые почерневшей соломой, сараи, и старое, пошатнувшееся, прогнившее входное крыльцо с висячим рукомойником, которое Вукол помнил с детства.

Показалось, вот выйдет из сеней милая бабушка в синем посконном сарафане, усаженном до полу оловянными пуговками, улыбнется внуку доброй улыбкой, обнимет его.

Или выйдет строгий дед, в лаптях, с длинной седой бородой, которую, бывало, в зимние вечера он забирал концом в рот для забавы маленьких — сына и внука.

Со взрослыми обращался строго, а маленьких любил, брал с собой в лес, когда ездил туда в праздник за травой, а из города привозил им по жесткому прянику, о который можно было зубы сломать.

Но никто из них не вышел навстречу: давно уже лежат они рядом в могиле на деревенском погосте за околицей.

Он ощупью прошел через темные сени, нащупал дверь и вошел в избу.

— Здравствуйте! — сказал гость, снимая грязные калоши и дорожный чапан.

— Добро пожаловать!

Лавр радостно усмехался.

Высокий, жилистый и худой, в старой кумачовой рубахе, черных шароварах и одних только длинных, писанных стрелками, деревенского изделия чулках, — чтобы не грязнить сапогами чисто вымытый пол, — чернобородый молодой мужик обнял крепкими руками тоже высокого, с пробивающейся светлой юношеской бородкой, похожего на студента — городского племянника.

Они внимательно вгляделись друг в друга, пытливо улыбаясь.

Вукол обвел глазами избу. Внутренность ее была прежде мрачной и грязной. Помнил, как каждую субботу грязь эту скоблили косарями, со стен от этого висели махры; весь передний угол занимала тогда громадная божница со множеством старых икон. Были в этой избе длинные тяжелые скамьи, коник с хомутами и лыками и всегда теленок или ягненок на привязи.

Теперь не было божницы, вместо нее только одна икона с дешевой лампадкой, а под иконой что-то вроде этажерки с книгами. Полы окрашены охрой, потолок оклеен белой бумагой, стены — дешевыми шпалерами. Только заметно было, что потолок протекает во время дождя. Кроме одной длинной скамьи во всю стену, в избе были стулья и даже жесткий диван плотничьей работы. Из чулана вышла Паша, преждевременно осунувшаяся, с «лапками» около милых синих глаз, но улыбающаяся — в ситцевом платье городского покроя.

— Мы тебя ждали! — сказала она, здороваясь с гостем за руку, и начала хлопотать, наскоро прибирая избу; накрыв стол чистой скатертью старинного домашнего тканья, тотчас вышла.

Лавр и Вукол сели за стол.

Вукол опять обвел глазами избу и вдруг улыбнулся, посмотрев на сохранившиеся, как были, полати с массивным, почерневшим от времени брусом.

— А помнишь? — сказал он весело, — как мы с тобой по этому брусу с печи на полати лазили с опасностью для жизни? И спали вместе на кошме? Помнишь, как бабушка нам с тобой сказки рассказывала и какая у нас с тобой дружба была? Как хорошо было!

Лаврентий улыбнулся.

— Как не помнить? Большая была дружба! — И, помолчав, добавил с легкой укоризной: — Горяченек ты был!

— Дело прошлое!

Оба засмеялись.

— Что долго не ехал? Слышали мы, что собираешься — вот и ждали!

— Побаивался ехать — говорят, неурожайный год нынче: думал, наверное, у вас горе да слезы?

— Ну вот еще! — бодро возразил Лавр. — Что и говорить, год тяжелый, а все-таки — что же толку плакать? Перетерпим как-нибудь, уродилось бы на тот год! Да и какой у нас посев? У меня и земли-то полторы десятины только. Прокормиться до новины можно, а вот — корма! из-за кормов ноне хуже бьются люди, чем из-за хлеба, лошади дохнут с голоду!

— Сколько у тебя лошадей?

— Две только! Года плохие. Ноне все стали беднее жить, в каменоломнях работал — бросил: дешево платят, да у меня и спина что-то стала побаливать от натуги! Нас больше сады кормят: и садок-то у меня вишневый, немудрящий, однако рублей триста в год Паша выручает, в город возит вишню продавать! Торговкой стала. Триста рублей мужику большое подспорье. Вот и живем!

Гость опять оглядел избу.

— А живете вы как будто чище!

Лавр ухмыльнулся.

— Как же. Форс нынче первое дело! С каждым годом беднеем, а жить норовим по-господскому: девки кадрель танцуют, бабы платья носят вместо сарафанов-то, холостые робяты в складчину газету выписывают. Самим жрать нечего, а газету им надо! Новую школу выстроили, можно оказать, из последнего! Молодежь в ученье тянется, в ремесленную или сельскохозяйственную училищу поступают! Около земли-то, можно сказать, и дела мало, особливо в нынешний год: и убрались и отпахались давно. Вот и лежишь да читаешь! Читаю и я! Жаль, книжек мало! Ну, все-таки нынче и в деревнях завелось это…

Лавр добродушно усмехнулся и произнес загадочно, с расстановкой, как бы намекая на что-то:

— Свет Христов просвещает всех!

Помолчав, добавил:

— Жалко, что прежде-то мы дураками были, ничего не понимали, что вы с Кириллой толковали нам! Теперь мало-мало понимать стали!

Оба засмеялись и, смеясь, чувствовали, как оживает между ними та забытая было близость, какая была у них в детстве.

Лавр побарабанил пальцами по столу и, помолчав, сказал, понизив голос:

— Трезвенники у нас завелись!

— Это что еще за трезвенники?

— И сам еще не знаю! Не хожу я к ним — больше все холостые робяты. Оно, конешно, трезвость хорошее дело, я и сам с тех пор — как, помнишь може, на дедушкиных поминках выпил — не пью больше ни капли, как ножом отрезало! Но только тут не в одной трезвости дело!

Лавр нахмурился и, слегка запнувшись, разглаживая пальцами скатерть, продолжал:

— Учредило земство врачебный пункт у нас, фельдшера прислало — Солдатова Василия: говорят, товарищ твой! Правда ли, нет ли?

— Правда! Вместе учились в институте, вместе жили, хороший парень!

— Наверно, хороший! Ну, только что не его ли слова трезвенники наши повторяют, «сознательными» себя называют. И будто бы хотят везде уничтожить порядок! Може, они и сами до этого додумались, до уничтожения порядка-то, а не Солдатов им сказал, но читал я, что это по-книжному называется анархия, что ли? Ты, чай, знаешь? По-моему, ежели уничтожить порядок, хотя бы и плохой, — то ничего хорошего не выйдет, бедствие будет, а кто эту анархию разводит, те, по-моему, плохие люди! У революции свой порядок должон быть и самый строгий! Так я сам с собой думаю! Такое время пришло — думать приходится и нам, мужикам! И ежели этот Солдатов в самом деле против всякого порядка — то покудова не пойду к нему; а ты, конешно, сходи, тогда и узнаешь, что они там за трезвенники такие!

Говоря, Лавр смотрел исподлобья, наклонив свою широкую голову с большим лбом. Вукол впервые обратил внимание на умные глаза своего старого друга. Это был теперь мужик, хотя и молодой еще, но положительный.

Вошла из сеней Паша с кипящим жестяным самоваром и вслед за ней хорошенькая девушка-подросток, лет пятнадцати, в белом ситцевое платье, с открытой русой головой и длинной тяжелой косой до пояса. Лицо у нее было белое и нежное, большие серые глаза смотрели открыто, смышлено и насмешливо. Улыбаясь, она подошла к гостю и, вскинув на него веселый взгляд, протянула ему руку.

— Здравствуй! — сказала она и не выдержала — прыснула задорным смехом.

Он уловил в ее лице что-то знакомое, давно виденное, и догадался, что это — Саша, старшая дочь дяди Яфима; помнил ее румяной пышкой.

— Это ты, Саша?

— Ага! Узнал! — торжествующе закричала девушка, теребя его руку. — Говорили — не узнает, а вот и узнал!

Саша внимательно смотрела на приезжего брата.

Он оглядел ее ласково.

— А ты совсем образованная барышня!

Саша вспыхнула.

— В двухклассную училищу ходила! — заметил Лавр снисходительно и поощряюще. — На Дальних Хуторах двухклассную открыли! До читанья охотница!

В избу стали набираться мужики, парни и бабы — вся родня.

На Вукола смотрели старые, изборожденные глубокими морщинами, крестьянские лица, но было в них что-то новое: какая-то мысль, глубокая и скорбная, светилась в глазах и что-то страдальческое было в этих лицах и вместе одухотворенное, как бывает у людей после тяжелой болезни.

Только Лавр выделялся из них, весь из крепких сухожилий, худой, но мускулистый, усмехающийся, не любящий нытья и печали.

Бабы всплакнули было, расчувствовавшись. Изможденная, преждевременно увядшая Настасья завела было речь о своем сиротстве, и глаза ее были красны от постоянных слез. Но Лавр скоро всех развеселил, ободрил, шутил над собой, над своей избой, над судьбой, над бабами, уверял, что на будущий год будет лучше.

На улице шел дождик. Дождевая вода закапала сквозь щели потолка.