Кандалы - Скиталец

В постановке оперного дела царила чудовищная рутина: никаких новшеств на «образцовой» сцене не допускалось, все оставалось таким, каким оно было десятки лет назад. Казенный театр был так же заморожен, как заморожена была вся Россия, с тою разницей, что кругом, во всей жизни, уже появились признаки оттаивания. Весенний лед становился рыхлым. Все чувствовали его непрочность. В частных театрах выдвигались новые таланты, искавшие новых путей искусства, лишь мертвая дирекция императорских театров, застывшая в отживших традициях, ничего не чувствовала, не видела, не понимала.

Окунувшись в расхолаживающую атмосферу казенщины, Ильин почувствовал, что это в тысячу раз унизительнее, чем поступить в протодьяконы, хуже, чем состоять в певчей свите архиерея.

Он очутился в непосредственной близости к миру, на сто лет заморозившему Россию, к тому придворному миру, который погубил Пушкина и Лермонтова, отправил на каторгу Достоевского, расправился с Чернышевским и Шевченко, сгноил в казематах лучших людей страны.

Ильин с завистью смотрел на новый общественный подъем, возникавший перед его глазами, он мог участвовать во всем этом не иначе, как только потихоньку от начальства, выступая на благотворительных вечерах.

Теперь, когда все кругом кипело, волновалось, готовилось к чему-то важному, большому, враждебному для императорского дома, казалось глупым состоять при этом доме, каждое утро выть технические упражнения и заниматься только физическим состоянием своих голосовых связок.

В нем воскресли прежние почти заглохшие мечты о дешевом, но хорошем журнале, двинутом в миллионные массы. При одной этой мысли он снова загорался, как юноша, чувствуя себя способным сбросить с плеч добрые два десятка лет.

С такими мыслями артист Ильин ехал на извозчике к старому своему знакомому Кириллу Листратову на собрание по поводу литературно-вокального вечера, одним из устроителей которого был Кирилл.

За эти годы Кирилл превратился почти в профессионального подпольщика-революционера, занимая в то же время должность в управлении железной дорога. У него же Ильин почти всегда встречал своего старого приятеля Гаврилова — «графа», уехавшего когда-то с бродячей труппой Андреева-Бурлака, ныне популярного в театральном и газетном мире Петербурга устроителя публичных вечеров: его знали не только в театрах, но и в редакциях левых газет, имевших связи с руководителями подполья. Приехал из-за границы и уже выступал с политическими статьями под новым псевдонимом брат жены Кирилла.

При встречах с этими с виду простецкими, а на самом деле хорошо образованными и всегда деятельными людьми, Ильин отдыхал душой: с него давно соскочило прежнее высокомерие модного провинциального героя, ему часто вспоминались члены юношеского кружка, которых он оттолкнул в свое время: «граф», Вукол, какой-то Фита. Хотелось расспросить «графа» и Кирилла, где находятся их остальные товарищи и что из них вышло. Собираясь начать работу в журнале, он интересовался — не пишет ли уже где-нибудь тот с виду серенький и скромный, а на самом деле подававший надежды Клим?

Каково же было его удивление, когда, войдя в гостиную пролетарской квартирки Кирилла, он прежде всего натолкнулся на этого самого Клима, скромненько сидевшего в уголку дивана рядом с Кириллом. «Граф» в визитке и крахмальном воротничке — стоял перед ними. Все трое чему-то смеялись.

Клим, с маленькой бородкой клинышком, был в черной суконной блузе, подпоясанной очень широким кожаным поясом. Волосы его были отпущены до плеч и расчесаны на две стороны. Он не сразу узнал Ильина, сбрившего бороду и носившего только усы: узнал по голосу и росту. Вспомнил суровость этого человека и съежился, но неожиданно теплый тон, которым говорил Ильин, ободрил его. Что-то вроде неразделенной любви питал Клим к своему бывшему ментору.

— А я как раз думал о вас, когда ехал сюда! — подсаживаясь к нему, сказал Ильин. — Откуда вы?

— С Волги, из того города, где мы с вами встретились…

— Ну, да ведь после этого Клим, как и все мы, много пережил, много путешествовал! — пояснил Кирилл.

— Ничего из этого не вышло! — замялся Клим. — Шатался по свету, а кончил тем, что вернулся в родной город, а сюда приехал побывать.

— Ну, а как у вас дела с литературой?

— Да уж года два работаю в местной газете… Теперь там две больших газеты, не то, что прежде… пишу фельетоны, рассказы, стихи… Ничего!..

— А зачем в Питер приехал? — переходил почти на «ты» Ильин.

Клим сконфузился и, махнув рукой, ничего не ответил.

«Граф» снял с этажерки связку исписанной бумаги толщиной чуть ли не в пол-аршина и с комической важностью водрузил ее на стол перед сидевшими на диване.

— Что это такое?

— Роман нового писателя Клима Бушуева!

— Го-ра! — окая, воскликнул Кирилл. — Ни одна редакция не возьмет читать!

— Ну и пусть не читает! — вспыхнул Клим, — я уеду!..

— Пять лет писал! — похлопав связку, с внезапным вздохом сказал «граф». — Кто знает? Может быть, и неплохо написано, но начинающий… сразу большую вещь… кто возьмет?

— Я возьму! — вмешался Ильин. — Будьте уверены, что уж я-то прочту эту вещь и, если она удалась, даю вам слово — будет напечатана! — И, обернувшись к автору, даже строго спросил: — О чем?

— А это не расскажешь… По архивным материалам окружного суда… Я ведь, вы помните, в уголовном отделении служил… Вообще — народ… Россия… Да не стоит… Наверное, нигде не возьмут!..

— Ну, это видно будет! Напечатают — деньги появятся, тогда здесь останетесь — а фельетоны бросьте!.. Стихов нет ли хороших?

— Лирических давно не писал… с рукописью этой возился. Одно написал в дороге, но еще не готово…

— А ну-ка, покажи! — «граф» протянул руку.

Клим чувствовал себя, как коробейник, зашедший в богатый дом; вынул из кармана четвертушку исписанной бумаги с перечеркнутыми строчками.

— Черновик… его еще надо… того!

«Граф», нахмурясь, пробежал глазами листок. Лицо его приняло озабоченное выражение. Он молча положил стихи в боковой карман и заторопился:

— Сейчас поеду по цензурам… в нашей редакции скажу, что театральная цензура разрешила к чтению на вечере, а в театре — что принято к напечатанию в газете. Стихи появятся наутро после спектакля… — И, обернувшись уже с порога, сказал: — Стих сильный и — ко времени! Ты сам и выступишь с ним на нашем вечере! Экспромтом! Ничего, что ты не знаменит! Зато стихи хороши! Не сдрейфишь?

— Нет, не сдрейфлю!.. — простодушно обещал автор. — Только надо переписать набело!

— Я сам перепишу на машинке в редакции!

— Да прочитал бы сейчас вслух! — вступился Ильин.

— Некогда! Некогда! — «Граф» замахал руками, — После! через час вернусь, а вы тут программу составляйте! Фита приедет! Он всегда опаздывает!

И «граф» скрылся в чрезвычайно хлопотливом и озабоченном настроении.

— Фита, — удивился Ильин, — помню Фиту. На вечеринке тогда пел легким баском студенческие песни!..

— Фита! — иронически повторил Кирилл. — Не-ет, это теперь не Фита! Восходящая звезда — известный Жигулев!.. Публика валом валит в Москве на его выступления! Слышали?

— О Жигулеве, конечно, слышал и рецензии читал!.. портреты его в гриме видел! Как поет — не знаю, не слышал, но гримируется он по-новому!

— Да, новые образы! — Кирилл вздохнул, закурил папироску. — Он ведь был до вашего приезда на Мариинской сцене… Пытался давать там эти образы! Так куда! Не позволили… Каждый день у него скандалы были с дирекцией: «Не хочу петь Сусанина в бархатном кафтане с золотым галуном! Дайте мне простой мужицкий кафтан!» — «Нет у нас простых кафтанов! Сусанина в нашем театре всегда полагалось петь в бархатном! Подайте прошение в монтировочную часть!» и так далее… Принудил их послать за кафтаном в Александринку. Образ Сусанина дал новый, обаятельный, по-своему… Во время «Чуют правду» публика плакала! Все-таки перевелся в частный театр и вот в Москве пошел наш Фита в гору!

— Да ведь у него прежде, насколько я помню, и голос-то был так себе?

— Все у него теперь хорошо! И голос и игра! Голоса, положим, есть и лучше! Рядом с вами, например, он показался бы пискуном, но, — Кирилл развел руками, — не в голосе тут дело: он, когда надо — сожмет свою физиономию вот так, а потом опять разожмет ее! — Кирилл сжал и разжал кулак. — Мефистофеля поет — высокий, как верста, сделается, а Иван Грозный у него в «Псковитянке» — маленький, седенький старикашка! И как он там рыдает над мертвой дочерью — захватывает! — Кирилл прошелся по комнате и закончил: — Сегодня приехал, будет выступать в Народном доме, а потом на нашем вечере.

— Посмотрим, послушаем! — с невольной ревностью в голосе вздохнул Ильин.

В прихожей затрещал звонок. В комнату вошли Ирина и преземистый человек с коротко остриженной круглой головой, с рыжеватой маленькой бородкой. Ильин без труда узнал брата Ирины.