Небеса ликуют - Андрей Валентинов

— Бистро! Бистро! Рядьи строить, не бродить а ли кошон, parbleu!

Я залюбовался. Не беспорядочной толпой, не ведающей, где лево, где право, а самим шевалье. Эх, нет тут панны Ружинской!

Увидев меня, славный дю Бартас с достоинством встал, повел плечами.

— Дорогой друг! Ваши указания выполнены! Все! То есть почти все…

На «почти» я вначале не обратил внимания. Хорошо и то, что реестровцы не побоялись вернуться. И что белые свитки не разбежались — тоже хорошо.

— Сюда все не вместились, я приказал остальным вилланам собираться у южного эскарпа. Ma foi! Там их тысячи четыре, не меньше!

…Из почти сотни тысяч, что пришли сюда по зову capitano Хмельницкого. Но все равно…

— Браво!

Пикардиец удовлетворенно огладил бородку.

— Vieux diable! Мне бы неделю, и я сделал бы их людьми! Однако же, дорогой де Гуаира, наш попик категорически отказался последовать за мной!

— Какого черта! — возмутился я. — Из-за его ослиного упрямства…

— Раненые, мой друг! Он не может их оставить. Черт, дьявол, Лютер, Кальвин! Как я мог забыть? Вывезли не всех, вчера вечером еще оставалось не меньше двух сотен только тяжелых!

Неужели фельдмаршал-лейтенант даже раненых бросит?

— Ноши! — гаркнул я. — Надо срочно достать ноши! Или сделать — из чего угодно!

Кажется, я перенапряг голос. Шевалье испуганно моргнул.

— Да-да, конечно, в таборе есть полотно, можно связать вместе пики… Я еще не успел рассказать о синьоре де ла Риверо. Наш грамотей тоже не желает…

Я лишь махнул рукой. Не желает? Так пусть катится к своему Лютеру!

Первый акт продолжался — неторопливо, нарочито скучно. Так и должно быть в мистерии. Зрителям надо привыкнуть, освоиться, окунуться в атмосферу надвигающейся беды. И когда им начнет казаться, что самое страшное так и не случится…

Крик — долгий, отчаянный — разорвал привычный монотонный шум. Крик, тишина, неуверенное молчание.

— Предали! Зрада! Предали!

Тишина раскололась, разлетелась звонким жутким эхом:

— Предали! Ушли! Бегите, братцы! Бегите!!! И начался акт второй.

— Шевалье! На вал, быстро!

Бледные лица часовых. Мушкеты дергаются в руках.

— Пан пулковник! Пан пулковник!..

Дю Бартас зарычал — и парни умолкли. Табор! Что в таборе?

В таборе — белым-бело.

Я даже не подозревал, что здесь столько народу. Огромная толпа в знакомых белых рубахах появилась словно из-под земли, набилась в узкие проходы между шатрами, затопила холм, где золотом горели высокие кресты.

— Измена! Ушли! Все ушли! На гати! На гати!

Людское море замерло на миг — и тут же волны ударили во все стороны. Ближайший шатер дрогнул, начал заваливаться набок.

— На гать! Утекай, братцы!

Кто-то упал, исчез под обутыми в лапти и постолы ногами. Кого-то отбросило в сторону, к подножию вала. Где-то вдалеке человеческим голосом закричала обезумевшая лошадь. А море плескалось, выходило из берегов, орало тысячеголосым хором:

— Утекай! У-те-кай!

Я заметил, как дернулась в крестном знамении рука дю Бартаса. Нечасто увидишь, но сейчас — самое время.

— Шевалье! Передайте своим, чтобы не двигались с места!

— Мои не двинутся. — Пикардиец с силой провел ладонью по лицу. — Merde! Что они делают? На одну переправу больше сотни за один раз не поместится. Вы представляете, что сейчас начнется? Ведь это же конец!

Он ошибался — это был всего лишь акт второй. Быстрый, короткий. Все площадки и «беседки» заполнены, заскрипели канаты, двигая пэджэнты…

…И прибавилось зрителей. Польский вал был заполнен народом, наиболее смелые уже подобрались к самому табору, кто-то начал карабкаться на насыпь.

Ударил мушкетный выстрел. Часовые редута были на посту. Но это только здесь, табор беззащитен! Зрители скоро поймут, они уже понимают, еще миг, и толпа любопытных превратится в стаю diablerie…

— Шевалье! Дайте мне сотню ваших мушкетеров! Надо добраться до раненых, уложить их на ноши…

— Вас затопчут, друг мой!

Я оглянулся, окинул взглядом обезумевшее белое море. Шатры исчезли, погасло сияние крестов. Остались люди — преданные люди, ничего не понимающие, не способные видеть, слышать, соображать.

Чернь… Какое отвратительное слово!

Снова выстрел! Еще, еще! Неужели?..

Я вновь оглянулся и понял, что второй акт позади. Они уже здесь — ландскнехты в темных латах, гусары со стальными крыльями за спиной, усатые здоровяки в ярких жупанах. Заполнили вал, деловито заряжают мушкеты, кто-то уже разворачивает брошенную часовыми гармату…

Diablerie выходят на сцену.

Акт третий.

Реестровцы — впереди, тремя рядами, парни в белом — посередине, на мою голову кто-то водружает тяжелую каску.

— Заряжай! Ряды ровняй! Пан Гуаира, то прошу ближе к хоругви!

Кажется, я тоже стал полковником!

А спереди грохочут выстрелы. Вначале редкие и неуверенные, они теперь звучат все чаще, вот ударил залп, глухо рявкнула мортира.

Diablerie все еще на валу. Они не спешат в табор, боятся засады, какой-то невероятной, невозможной хитрости. Им незачем торопиться, незачем рисковать. Каждая пуля, каждое ядро попадает в цель.

— С Богом, друг мой! Если вас не будет через полчаса… Дю Бартас хмурится, пистолет-бородка смотрит мне в грудь.

— Если меня не будет, шевалье, то вы будете пробиваться к переправе!

Сказал — и пожалел. Глаза бога Марса вспыхивают огнем.

— Parbleu! Гуаира! Извольте не пререкаться со старшим по званию!

О, Господи! И вправду!

— Oui, mon colonel!

Меня толкают вперед, к красно-синей хоругви, возле которой ощетинились мушкетами несколько мрачных усачей. Сзади ревет дю Бартас — на дикой смеси всех возможных наречий:

— Атансьо-о-он! Хлепцы! Тавай! Тавай! Марш-о-о-он! Пьесня!

Какой еще к черту-дьяволу «пьесня»? Но усачей ничем не удивишь. Резкий свист, и десятки голосов дружно рявкают:

Нам поможет Снятый Бог и Пречиста МатиЛяха порубати!Эх, пан чи пропал! Дважды не вмирати!Вперед!

Мы успели вовремя. Как только наш таран, разгоняя перепуганную толпу, прорвался к лазарету, откуда-то сзади донесся дикий леденящий душу вопль, перекрывающий все, даже адский шум агонизирующего табора:

— Ля-я-я-я-хи-и-и!

Я понял. Diablerie уже здесь.

Акт третий. Кульминация.

Вскоре стало ясно, что мое присутствие совершенно излишне. Командовать не пришлось. Реестровцы привычно построились в три шеренги, готовясь к отпору. Ополченцы бросились к раненым, снимая с плеч самодельные ноши. Повезло — и нам, и этим несчастным. Отступая, Богун все же не забыл о лазарете. Забрали почти всех, но к нескольким десяткам оставленных за последние полчаса добавились те, кто попал под обстрел. А пушки продолжали греметь, и каждую минуту смельчаки, каким-то чудом не потерявшие голову в этом аду, укладывали на окровавленную траву все новых и новых.

Брата Азиния нигде не было. Я уже было обрадовался, решив, что попик впервые за наше знакомство проявил столь не свойственное ему благоразумие. Как вдруг…

— Монсеньор! Ради Господа, монсеньор!

Хорошо, что шумно! Хорошо, что реестровцы не понимают по-итальянски!

На этот раз на брате Азинии была фиолетовая сутана вкупе с большим наперсным крестом. Я только головой покачал. Самое время!

— Монсеньор! Сюда! Сюда!

Вначале мне не понравился его голос. Затем — лицо. Затем…

— Сюда! Вот! Вот! Что мне делать, монсеньор?

…Сьер Гарсиласио де ла Риверо, доктор римского права и нераскаявшийся еретик, лежал на залитых кровью ношах. Знакомые тонкие губы посинели, рука, все еще теплая, упала на траву.

— Я не успел! Не успел исповедать! Что же делать, монсеньор? Без исповеди, без причастия!..

Я наклонился, прикоснулся к артерии на шее, затем — уже для верности — к запястью.

«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио де ла Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»

Без крови не вышло. Пуля попала в грудь, чуть ниже сердца.

— Надо уходить, брат Азиний.

Мальчишка не бежал вместе с остальными. Не бросил мушкет, не испугался, не спраздновал труса…

— Нет! — Попик шморгнул носом, и я с изумлением заметил на его лице слезы. — Так нельзя! Я… Я прочитаю отходную. Нет! Я помолюсь за его жизнь! Может, Господь меня послушает?

Я оглянулся. Сквозь белые рубахи уже сверкала сталь. Diablerie близко.

— Нет. Надо уходить!

Брат Азиний помотал головой, упал на колени, ткнулся прыщавым носом в молитвенник.

Я отвернулся. Нечего жалеть этого еретика! Ему еще повезло: пуля в грудь — не костер из мокрой соломы. Но все же, все же…