Коринна, или Италия - Жермена Сталь

Каждые четверть часа одна из дам задавала самый пустячный вопрос и получала самый безучастный ответ; и скука, рассеявшаяся на мгновение, снова давила всей своей тяжестью на этих дам; их можно было бы назвать несчастными, если бы они не впитали в себя с детства привычку к столь тягостному образу жизни.

Наконец входили мужчины, но и это долгожданное событие не вносило больших перемен в поведение дам: мужчины продолжали свои разговоры, усевшись у камина, а дамы, в глубине комнаты, разливали чай. Когда приходила пора разъезжаться, они удалялись со своими мужьями, и на следующий день повторялось то же самое; этот день отличался от вчерашнего лишь датой в календаре да следами времени, появлявшимися на их лицах, как будто они и в самом деле жили.

Еще и теперь я не могу понять, как мои дарования не заглохли в этой ледяной атмосфере, ибо следует признать, что можно смотреть на вещи с различных точек зрения: можно превозносить восторженность, но можно ее и порицать. Движение и покой, разнообразие и монотонность — все это чрезвычайно легко и осуждать, и защищать. Можно прославлять жизнь, но найдется что сказать и в пользу смерти или прозябания, мало чем от нее отличающегося. Поэтому не надо думать, что так уж просто отмахнуться от суждений посредственных людей. Их речи, помимо вашей воли, проникают в ваше сознание, они настигают вас как раз в ту минуту, когда вы страдаете от сознания своего превосходства. Они спросят вас тихонько и как бы участливо: «Что с вами?» — но эти слова больно ранят вас. Нет большего несчастья, как жить в такой среде, где дарования вызывают не одобрение, а зависть. Таково было мое положение в этом тесном мирке. Обо мне ходили неблагоприятные слухи, и я, конечно, не могла встретить там, как это могло случиться в Лондоне или Эдинбурге, какого-нибудь образованного человека, который, обладая способностью мыслить и испытывая потребность в умственном общении, нашел бы некоторое удовольствие в беседах с иностранкой, хоть и не вполне усвоившей суровые обычаи его страны.

Мне случалось иногда проводить целый день в обществе приятельниц моей мачехи, не услыхав ни одного умного, живого слова; во время разговоров не допускалось никаких жестов; лица юных девушек, такие свежие и румяные, выражали полнейшее бесстрастие — удивительный контраст между природой и обществом! Дамы всех возрастов предавались одним и тем же удовольствиям: пили чай, играли в вист и с годами старели, хлопоча все о том же, оставаясь всегда на том же месте; несмотря на свою неподвижность, они тоже, конечно, были подвластны времени.

В самых маленьких городах Италии есть театры, концерты, импровизаторы, преклонение перед искусствами, поэзией, дивное солнце — одним словом, вы чувствуете там, что живете. Но в этой провинциальной глуши я забывала о том, что живу; мне кажется, заводная кукла могла бы отлично выполнять мои обязанности в обществе. В Англии, как и повсюду, есть немало интересного, что украшает человечество, и мужчины, как бы уединенно они ни жили, всегда найдут благородное развлечение; но существование женщин в глухом уголке, где я жила, было на редкость пустым и ничтожным. Все же и там были женщины, возвышавшиеся над общим уровнем, обладавшие природным умом или развившие его путем размышлений: я подмечала это по иным интонациям, взглядам, словам, сказанным вполголоса; но мелочное общественное мнение, всемогущее в этом мирке, спешило уничтожить эти ростки. Ведь та, что желала бы откровенно высказывать свое мнение, могла прослыть вольнодумкой, женщиной сомнительной добродетели, и, уж конечно, никто не оценил бы ее искренности.

Сначала я пыталась расшевелить это сонное общество: я предлагала заниматься чтением стихов и музыкой. Как-то раз для этого даже назначили вечер, но одна из дам вдруг вспомнила, что три недели назад она была приглашена на ужин к своей тетке; другая заявила, что она в трауре по своей старой кузине, которая умерла больше трех месяцев назад и которую она никогда не видала; у третьей, наконец, оказались какие-то срочные дела по хозяйству. Все это было вполне резонно; но в жертву всегда приносились радости ума и воображения, и я так часто слышала: «Этого делать нельзя», что мне стало казаться, будто запрещение жить было бы наименее тяжким из всех возможных запретов.

И вот после ряда бесплодных попыток я сама отказалась от борьбы; отец мне не препятствовал, напротив, он убеждал мачеху оставить меня в покое; но докучные намеки, косые взгляды, тысячи мелких уколов, подобных узам, которыми пигмеи связали Гулливера, лишили меня воли, и под конец я стала жить как все, с той лишь разницей, что в глубине души умирала от тоски, нетерпения и отвращения. Так протекли четыре самых томительных года моей жизни; с великим огорчением я чувствовала, как хиреют мои дарования; я невольно начинала думать о всяких мелочах, ибо в обществе, где не интересуются ни наукой, ни литературой, ни живописью, ни музыкой, где воображение ничем не занято, предметом разговоров неизбежно являются пустячные события, о которых без конца судят и рядят; люди, не обладающие живым умом и склонностью к созерцанию, становятся узкими, болезненно-подозрительными и скованными, что делает отношения в обществе тягостными и скучными.

Эти люди находят удовольствие лишь в строго разработанном, размеренном образе жизни, отвечающем их желанию истребить все из ряда вон выходящее, свести всех до своего уровня; но столь однообразное существование доставляет непрерывные мучения натурам, которым уготована иная судьба. Горькое сознание, что я невольно вызываю к себе неприязнь, соединялось с ощущением гнетущей пустоты, в которой я задыхалась. Тщетно говорить себе: «Такой-то недостоин меня судить, такая-то не способна меня понять» — выражение лица собеседника производит на нас сильное впечатление; и когда читаешь на этом лице затаенное неодобрение, волей-неволей начинаешь тревожиться. Наконец, люди, окружающие нас, всегда загораживают нам весь остальной мир: так самая маленькая вещица, поднесенная к глазу, заслоняет солнце; то же происходит и в обществе, в котором мы живем: размышления о судьбах Европы и о грядущих поколениях не могут сделать нас нечувствительными к пересудам соседей; и кто хочет быть счастливым и развивать свой ум, должен прежде всего выбрать благоприятную духовную атмосферу, в которой бы он мог свободно дышать.

Глава вторая

Единственным моим развлечением было воспитание маленькой сестры; мачеха не хотела, чтобы она занималась музыкой, но позволила мне учить ее итальянскому языку и рисованию; и я уверена, что она до сих пор еще помнит мои уроки, потому что девочка обнаруживала незаурядные способности.

Освальд! Освальд! если я тогда трудилась ради вашего будущего, я довольно собой и буду радоваться даже в могиле.

Мне было около двадцати лет; мой отец хотел выдать меня замуж, и тут обстоятельства моей жизни начали принимать роковой оборот. Отец мой был близким другом вашего отца; и он прочил мне в мужья вас, Освальд, вас! Если бы мы тогда знали друг друга и если бы вы полюбили меня, наша с вами судьба была бы безоблачной. О вас говорили с такой похвалой, что мне — то ли это было предчувствие, то ли заговорила во мне гордость — чрезвычайно польстила возможность стать вашей женой. Вы были слишком молоды для меня, так как я на полтора года старше вас; но, по рассказам, вы были умны и склонны к наукам не по летам, и мне казалась столь отрадной жизнь с таким человеком, каким вас изображали, что мои предубеждения против образа жизни английских женщин совершенно рассеялись. Вдобавок я знала, что вы собирались поселиться в Лондоне или в Эдинбурге, и была уверена, что найду и в том и в другом городе избранное общество. Я думала тогда, да и теперь не сомневаюсь в этом: все мое несчастье заключалось в том, что я жила в маленьком городке, затерянном в северной провинции. Людям выше обычного уровня следует жить в больших городах, если они нуждаются в обществе: там жизнь богата событиями и всем желанна новизна; но в провинции, где привыкли к однообразию, не любят развлекаться. Ведь после развлечений еще сильнее чувствуется скука такого существования.

Мне приятно вам сказать, Освальд, что хотя я вас никогда не видела, но с беспокойством ожидала приезда вашего отца, который должен был провести у нас неделю; не потому ли я тревожилась, что уже предчувствовала свою судьбу? Когда лорд Нельвиль приехал, мне захотелось понравиться ему; быть может, я слишком живо этого хотела и, чтобы иметь успех, приложила чересчур много стараний; я показала ему все свои таланты: я пела, танцевала, импровизировала для него стихи; и мои творческие силы, долгое время подавленные, должно быть, слишком бурно вырвались на свободу. За последние семь лет жизненный опыт научил меня сдержанности; я уже не так стремлюсь показать себя, я лучше себя знаю и теперь умею ждать; быть может, я меньше верю в доброжелательность людей, зато я не столь горячо желаю заслужить их одобрение; наконец, возможно, что тогда у меня были кое-какие странности. Ведь в ранней юности человек так пылок и безрассуден! он так опрометчиво устремляется вперед! Как бы ни был утончен наш разум, он не созревает раньше времени, и, хотя мы можем рассуждать о людях так, будто хорошо их знаем, мы не в силах действовать сообразно нашим взглядам; какое-то лихорадочное возбуждение в мыслях не дает нам согласовывать наши поступки с нашими суждениями.