Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

После положенного времени ношения траура и бесчисленных скандальных слухов тетушка Елена поступила так, как и предсказывала молва в прибрежных тавернах: вышла замуж за Питтака. Думаю, только тогда мне стал ясен истинный смысл череды происшедших событий. Или это тоже заблуждение? Ведь если честно, что остается, когда мы счищаем последнюю одежду с луковицы? Потоки слез, иллюзия чувств.

Но я должна овладеть нитью, которая укажет мне путь по лабиринту.

Теперь я пришла к убеждению, что гибель Мирсила была хладнокровно замышлена в тайном сговоре Питтака и тетушки Елены. Я остаюсь убежденной, что они никогда не переставали быть любовниками и что тетушка Елена вышла замуж за Мирсила вовсе не из простого честолюбия, как то вещал глас молвы. Ей необходимо было находиться рядом с ним, чтобы выведывать все его тайны. По-моему, они с Питтаком допустили только одну ошибку, — когда решили, что Мирсилу в скором времени суждено умереть своей смертью. Кажется весьма правдоподобным, что Мирсил нарочно распространял эти слухи устами своего лечащего врача, чтобы отвадить возможных посягателей на свою жизнь. Но тетушке Елене каким-то образом удалось дознаться до истины — и с этого мгновения, по моему убеждению, участь Мирсила была предрешена.

Я также убеждена, что истинным поводом для дарования прощения изгнанникам — ив особенности Антимениду — была надежда Питтака и тетушки Елены, что их руками свершится то, чего и он и она так жаждали.< У меня закралась в душу мысль, что Питтак хотя бы раз тайно встречался с Антименидом и каким-то образом убедил его, что как только Мирсил будет устранен, он, Питтак, направит свои усилия на восстановление прежних порядков. Да что там говорить, он уже давно втайне борется за это, хотя с виду представляется обратное!

Бред? Но Питтак обладал искусством убеждения, а такие идеалисты, как Антименид, готовы с полуслова поверить в то, что им более всего желательно.

Более того, я просто уверена, что Питтак еще и подкупил критских наемников, служивших Антимениду. Но даже после столь хитроумных ходов его наверняка всю дорогу глодал червь сомнения: вдруг критяне сочтут плату слишком малой и, даже увидев перед собой такую легкую мишень, решат выйти из игры? Или вдруг Антименид пропустит решающий миг, когда жертва вырвется вперед? Я нисколько не сомневаюсь, что критянину, который подстрелили Мирсила, была заранее обещана высокая награда. Питтак был далеко не первым правителем Митилены, который завоевал огромное доверие у людей путем устранения неудобного соперника…

Я однажды подумала — а не выдал ли Алкей своего брата охранникам Питтака в обмен на обещание неприкосновенности? Теперь я сомневаюсь в этом. Из всех участников этой молниеносной драмы его роль была самой маленькой: Антименид слишком хорошо знал, что за фрукт Алкей, и едва ли посвятил бы его во все тайны заговора против Мирсила. В конечном итоге роль Алкея свелась к сочинению подстрекательских куплетов. Унижение, которому Питтак подверг Алкея, как раз в том и состояло, что суждение владыки о поэте было как нельзя более близким к истине.

Легко — слишком легко — судить о людях при поверхностном взгляде на их поступки. Все мы — а в особенности поэты — спешим создать целостную картину из всего, что попадается нам на глаза. Перечитывая все, что я только что написала, я сама удивляюсь, с какой легкостью взяла на себя роль надменного судьи. Я изобразила Питтака кровожадным тираном — и более никем, как будто бы человек всегда есть то, какую занимает должность. Видимо, я недостаточно хорошо усвоила уроки своего странного диалога с Периандром, и в первую очередь мне следовало запомнить то, что знает каждый школьник: первое, что должен был сделать Питтак, придя к высшей власти, — развеять и отвести в область преданий все привычные представления о «типичном тиране» и предстать во плоти совершенно иным — в том числе и перед глазами вашей покорной слуги.

Каким бы путем ни прорвался к власти Питтак, она его ничуть не испортила. Он не сделался ни чрезмерно тщеславным, ни особенно жестоким, не стал упиваться сладостью власти. Самое худшее, что о нем можно было сказать, так это то, что под старость он стал самым обыкновенным скучнейшим мужчиной, готовым уморить любого неосторожного бесконечным потоком наипошлейших глупостей.

Правда, он умел иной раз окутать себя ореолом загадочности. Одним из его излюбленных афоризмов был: «Знай свой миг удачи». «Что бы это значило? — спрашивали друг друга люди. — Что можно бы сказать в ответ на это?» Не раз ему случалось выставлять себя и на посмешище — так, однажды он подписал закон, усугубляющий наказание за преступления, совершенные в пьяном виде, а перед тем, говорят, так нализался, что был не в состоянии даже прочесть его.

В течение десяти лет он мудро и добропорядочно правил Митиленой и был столь привержен справедливости, как это мало кто мог ожидать от него. В конце же этого срока, когда законы стали требовать обновления и денежные дела города пошли не лучшим образом, он еще раз изумил всех тем, что добровольно сложил с себя полномочия и передал их демократически избранному Совету. Остаток жизни он провел в заботах о своем имении, подаренном ему по выходе в отставку благодарными гражданами, которых он якобы тиранил… Впрочем, в одном отношении он и впрямь насиловал волю сограждан: сочинял несметное множество ужаснейших дидактических стихов и заставлял подданных читать их вслух: мол, это для вашей же пользы. Нечего и говорить, сколь обожал он, когда восхваляли его поэтический талант.

И все-таки я не думаю, что он был счастлив. За год до отрешения от должности в Киме был убит его сын Тиррей. Убийца, местный кузнец, вошел в лавку брадобрея, который стриг Тиррея, и раскроил несчастному череп. В народе говорили, что это было политическое убийство, совершенное с целью помешать Питтаку основать семейную династию.

Но никто в действительности в это не верил. По. крайней мере, Тиррей соответствовал прописным представлениям о «типичном сыне тирана» — он был слаб, безволен и сластолюбив. Приезжающие из Кимы рассказывали, что он просто-напросто забрался на ложе к жене того кузнеца. Очевидно, Питтак испытывал угрызения совести, что воспитал такого сына, и потому, когда кузнеца привели к нему на суд и расправу, он сказал: «Лучше сегодня проявить милость, чем завтра раскаиваться в своем жестокосердии». И отпустил кузнеца с миром.

И вот, пожалуй, самое грустное открытие — бедняга не смог обрести счастья и в объятиях тетушки Елены. Сколь бы пылкими любовниками они ни были в продолжение стольких лет, после свадьбы тетушку Елену будто подменили: теперь ее отношения к нему превратились в холодное, чванливое презрение, на которое способна только аристократка. Она на чем свет стоит бранила, донимала придирками своего благоверного, так что единственным его утешением стал кувшин вина. Она не упускала случая напомнить ему, что вышла замуж за человека ниже себя; по происхождению, и подбивала Алкея стряпать против него все новые вирши со злобными нападками на его плоскостопие, толстое брюхо, неопрятность и скаредность, — мол, в последние годы он скупился даже на; масло для светильника на обеденном столе! Возможно, у нее и в самом деле были причины для жалоб; но какая муха, ее укусившая, превратила тетушку Елену в сварливую мегеру?! Бедный Питтак! Дорого заплатил он за ее амбиции…

…Блекнут и размываются краски на полотне, меняются пропорции фигур, обнажаются новые грани, о существовании которых я и не догадывалась прежде. Мне трудно о каких-то вещах говорить с твердой уверенностью, веду ли речь об отношении Питтака и тетушки Елены или об иных событиях — путеводная нить по лабиринту событий и явлений то путается у меня в руках, то обрывается. Погиб ли Антименид за свои убеждения или же — как много-много лет назад предрекал мой отец — у него просто более не оставалось желания жить? Кто такой Алкей — избранник ли богов, который по воле рока потерпел жизненное крушение и не может оправиться от него до сих пор, или — жалкий, но корчащий из себя невесть что человек без всяких принципов и самоуважения, оправдывающий свое нравственное падение политическим поражением? Как бы там ни было, его душой ныне владеют лишь две бесплодные эмоции: готовность скрепя сердце покориться обстоятельствам — и все возрастающая жажда общественного признания и благодарности.

А ведь я пребывала в уверенности, что знаю ответы на эти вопросы, — и даже в то, что — как о том говорит дельфийский оракул — познала саму себя! Но теперь моя уверенность разлетается как дым. Пустота поглощает меня, все знакомые приметы вокруг меня исчезли или приобрели новые, раздражающие, двусмысленные абрисы.

Итак, Алкей был великодушно прощен человеком, который когда-то давным-давно участвовал в одном с ним заговоре, и отправился восвояси — к юному Лику и старому хмельному солдату по имени Биккий, которого он привез с собой из Египта и с которым они вместе топили печаль-тоску в чаше вина. Горожане хоть и обходились с ним учтиво, но все же предпочитали обходить стороной. Он, как и прежде, любил подолгу бродить в холмах; его вирши, нацеленные не в бровь, а в глаз то одной, то другой жертве, становились все более оскорбительными и непристойными. На него махнули рукой. А когда Питтак отрешился от должности, Алкей, получив подряд несколько предупреждений за свое вызывающее поведение в тавернах, снова решил отправиться в дальние странствия. Он написал мне с Пелопоннеса несколько длинных бессвязных писем, полных местной мифологии и диковинных легенд, которых он наслушался в забытых богами горных селениях и рыбацких деревушках.