Обстоятельства речи. Коммерсантъ-Weekend, 2007–2022 - Григорий Михайлович Дашевский

учебниках; источники XVI века называют церковь Всех Святых, дворцовую капеллу при замке саксонского курфюрста. Но помянутые источники — поздние, особых оснований для того, чтобы слепо им верить, нет.

(Что в тот день Лютер направил послание с тезисами относительно доктрины индульгенций Альбрехту Бранденбургскому, архиепископу Майнцскому, — это более достоверно. Тезисы, по условиям того времени, это то, что в современной академической практике называется «положения, выносимые на защиту». Предмет для ученого диспута. Можно его как угодно широко публиковать, но желательно при этом, коль скоро речь идет о богословии, уведомить вышестоящие церковные инстанции.)

То есть было ли в действительности то происшествие с вдохновенным монахом, прибивающим плакат к церковным вратам, которое увековечено во множестве сладких картинок (от старинных гравюр до вышедшего в 2003 году фильма «Лютер» с Джозефом Файнсом в главной роли), — неизвестно. Зыбь, туман.

Зато дальше посыпались вещи одна весомее другой.

Еще до конца 1517 года Лютеровы тезисы против индульгенций, традиционной покаянной доктрины и прерогатив римского папы разошлись — слава печатному станку! — в сотнях экземпляров по всему немецкоязычному краю. Семь лет спустя под знаменем религиозной свободы восстают германские крестьяне. Восемь лет спустя великий магистр Тевтонского ордена секуляризирует земли ордена и присваивает их себе, новоявленному герцогу Пруссии. Десять лет спустя орава международного контингента с серьезным участием немецких ландскнехтов-лютеран разоряет папскую столицу. Четырнадцать лет спустя против католического императора Священной Римской империи вооружаются шесть имперских князей и одиннадцать вольных имперских городов. Семнадцать лет спустя от Рима окончательно отпадает Англия, примеру которой следуют королевства Скандинавии. Пятьдесят лет спустя присоединяются Нидерланды. Проповедники все умножающихся протестантских толков наводняют Европу, троны шатаются, тысячелетнее здание послеримской Европы разваливается на глазах. Сто один год спустя выбрасыванием императорских наместников из дворцового окна Пражского Града (вот и еще одна мелкая драма на старте большого события) начинаются монструозные бедствия Тридцатилетней войны. Еще пару лет спустя, в 1620-м, группа английских приверженцев одного из радикальных направлений протестантизма отплывает из Плимута на корабле «Мэйфлауэр» в сторону американского континента, и из этого много чего последует — от Дня благодарения до президента Трампа.

Мы живем в мире, который создан Реформацией. Ну или Реформацией и Контрреформацией, если совсем точно. Административные и культурные границы, фундаментальные правовые понятия, расхожие истины общественных наук — все они восходят к великому перевороту, покорежившему тогда европейскую цивилизацию. Информационные технологии и джаз, школьное образование и экзистенциализм, большие дела любого преуспевающего банка и минималистская мебель, стоящая в его офисе, — тоже разнокалиберные отзвуки пресловутого лютеровского поступка.

И уже нет смысла пытаться восстанавливать по часам последовательность действий Лютера тогда, 31 октября 1517-го. Гораздо интереснее разобраться именно с последствиями, в том числе отдаленными.

Веберовская «Протестантская этика и дух капитализма», влияние беспощадного кальвинистского благочестия на искусство, музыку, архитектуру, экономику и даже такое глубоко, казалось бы, секулярное дело, как часовое ремесло. Но в пятисотлетней истории протестантизма есть и более витиеватые сюжеты. Как непримиримые противники — английский король Карл II и пуритане — сообща создали, сами того не зная, стандарт классического мужского костюма? Почему в православной Российской империи к протестантским идеям с равным энтузиазмом обращались как сторонники, так и противники официальной церкви? Отчего именно протестанты, столетиями делившиеся на все новые деноминации, затеяли экуменизм? И отчего протестанты же, которым вроде как положено, по общему мнению, блюсти свободу религиозного духа, придумали само понятие «фундаментализм» — причем не как кличку для чужого мракобесия, а как гордое название для собственного мировоззрения? Какая связь между недобитыми гуситами, политикой Екатерины II и советскими горчичниками? Как идеологи кровавой религиозной розни оказывались провозвестниками кротчайших идей демократического общества? Герои этих историй не всегда действовали по строгому плану и вообще не всегда верили, что человеческой воли достаточно для того, чтобы добиться чего-то хорошего. Но зато, наверное, каждый из них мог бы повторить за Лютером: ich kann nicht anders — «я не могу иначе».

№ 3, 3 февраля 2017

Догнать войну. Как фотограф Роберт Капа написал самую страшную книгу о войне

(Михаил Трофименков, 2011)

«Чем я могу быть полезен фотографу?» — спросил Роберта Капу американский подполковник, рейнджеры которого топтались, готовясь к наступлению, под Неаполем. Капа ответил, что «пытается догнать войну». Гениальная формула жизни и профессии. Возможно, более гениальная, чем хрестоматийная: «Если вам не удалось что-то снять, значит, вы подошли недостаточно близко».

Тогда, осенью 1943 года, Капа, несмотря на свои тридцать лет, был уже величайшим военным репортером, непревзойденным и поныне. Он был бы велик, даже если бы сделал за свою жизнь всего три снимка. «Смерть республиканца» (1936): у деревни Черро Мур, что к северу от Кордовы, продолжает свой бег, ловит выпавшую из рук винтовку уже мертвый испанский боец. «День „D“» (1944): из 106 фотографий высадки в Нормандии, на проклятом «берегу Омаха», лондонская лаборатория загубила 98, но размытое из-за перегрева изображение на уцелевших восьми мистически транслирует предсмертное отчаяние джи-ай в кровавой полосе прибоя. «Шартр, 18 августа 1944 года»: пир победителей, освобожденные от нацизма мещане, как нацисты, глумятся над обритой наголо «немецкой подстилкой». Все войны мира — на этих снимках.

Его книга «Скрытая перспектива», вышедшая в 1947 году, как бы мемуары, а на самом деле — настоящий, отменный роман о любви в той же степени, что и о войне. Если бы не война, Капа не встретил бы в доме английских друзей розововолосую Пинки. Но, подразнив, та же война превратила их роман в пытку на расстоянии: то высадка в Сицилии, то освобождение Парижа срывали их встречи. А если не высадка, то приступ аппендицита у Пинки, робость вояки Капы перед швейцаром, не пускающим их в номер, или его же разудалая фантазия. Обряженная, по его гениальному замыслу, в униформу Пинки, вместо того чтобы контрабандой улететь к нему во Францию, оказалась, заподозренная в шпионаже, в контрразведке.

«Пинки держала руки в карманах. „Через несколько часов ты вернешься на свою войну“. — „Я должен ехать“. — „Должен добыть еще одну смешную историю для своей коллекции“. Я не смог на это ничего ответить, даже под покровом темноты. „Я стала некрасивой. Если ты меня бросишь, я совсем зачахну“».

Чистый Хемингуэй, да? Ну, понятно: Хэм опекал Капу еще в Испании, учил писать. Но диапазон интонаций, которыми владеет Капа, неизмеримо шире. Вот голодный и зачисленный Америкой в «потенциально враждебные иностранцы» венгерский еврей-антифашист Эндре Фридман, alias Капа, находит под дверью конверт: контракт с журналом Collier и чек на полторы штуки. Это же классический зачин нуара: гуляющий сам по себе сыщик получает задание. А похождения Капы с пьяными девицами, его прогулки, как по барам, по судам конвоя, пересекающего Атлантику, — чем не Ивлин Во.

Но главное — не литературный дар