Ола - Андрей Валентинов

– Теперь вот чего, Гевара. Пытать станут – повторяй одно и то же, быстро отвянут. Потому как не один ты такой говорливый будешь. Понял?

Застряло в горле у меня винишко хересское (снова угостили – не жалко им). Легко этой жерди советы подавать. Его бы на лестницу-чудесницу!

– Не боись! Не боись! – подхватил фра Мартин, лапищей своей меня по плечу хлопая. – Может, и не будут пытать. На колени бухнись, ори, что, мол, совесть заела, молчать не могу…

– И поклянись! Поклянись, сын мой! – вставила жердь, руку худую вверх вздымая. – Иисусом Христом поклянись, Девой Пречистой, Крест, стало быть, Святой поцелуй, душу свою бессмертную в заклад поставь. Понял ли?

Многому меня в Супреме этой проклятой научить успели, да только не такому. Перекрестился я даже. Или вправду в Пасть Адову попал?

– Вы чего, отцы святые? Или сицилийцы вы? Или в Бога не верите?

Думал – ругаться станут. Или смеяться. Или в ухо двинут, как падре Хуан.

Не стали, не двинули. Переглянулись, со значением так.

– Глуп он еще, правда, фра Мартин?

– Правда, фра Луне!

Вздохнул фра Мартин, меня, неразумного, жалея.

– Ты, Гевара, учиться должен. Выучишься – дольше проживешь. Первое дело, не просто поклясться, а со словом секретным…

– Клясться будешь, – затараторила жердь, – после каждой клятвы повторяй – про себя, не слышно чтобы было: «Сие правда, которую мне Церковь Святая сказать велит». Вот и не будет на тебе греха. А Церковь, еретик ты этакий, всякий грех с тебя снимет. Даже то, что ты с суккубами, паршивец, якшался! Понял ли?

Почесал фра Луне подбородок свой небритый, усмехнулся – мерзко так. Ну тут уж не выдержал я. Меня невесть чем попрекают – а сами? Учат, как целование крестное обойти?

В одном правы – учиться надо. Так ведь выучили уже кой-чему!

– А не докажете! Не с суккубом я общался, а с сеньоритой знакомой. А то, что ее Новерадо кличут, так мало ли фамилий?

…Про то, что иное у лобастой прозвище, говорить, понятно, не стал. Еще искать примутся!

– А пытать станем? – улыбнулся фра Мартин. Просто так улыбнулся, без злобы. Хочешь, мол, поиграть, Начо, так мы не против.

– А смолчу? – не сдавался я. – Язык прикушу? Да к тому же, отцы святые, Новерадо – герой, вроде Сида Компеадора. Такое и Трибунал слушать не станет.

– А платок! Платок! – возопила жердь, с табурета вскакивая. – Оный платок шелковый, о коем поведал Трибуналу падре Америго из храма Святой Агнессы. При свидетелях изъяли!…

…Лысый который, падре. А ведь нашли! Хорошо, что я про булавку с камешками смолчал. На месте булавка.

– Какой такой платок? – поразился я. – Мало ли платков шелковых? Узлы где, фра Луне? А то станут меня пытать, так я признаюсь, что исподнее ваше с бесовой бабушки снято, потому как вы с нею по пятницам балуетесь!

– Умный какой, да? – вздохнул фра Луне. – Правда?

– Нет, неправда, – покачал головой лысой фра Мартин. – Мыслишь ты верно, Гевара, да только учти – обвинение любое вдвое и втрое уликами да показаниями подкрепляется. Есть у нас свидетель, что называл ты знакомую свою Инессой, а сеньор Кихада, спутник да подельщик твой, именовал ее сеньоритой Новерадо. И про Анкору-замок говорили вы.

Ох, и не понравилось мне это слово – «подельщик»!

– Понимаешь, Гевара, – продолжал громоздкий, словно и вправду учить меня вздумав. – Шпионить – одно, может, тут ты и мастер, врагов же выявлять – иное совсем. Уговаривать да на дыбу вздергивать – дело нужное, но не с этого начинать следует. Покажем ему, фра Луне?

– Отчего бы не показать, фра Мартин, – согласилась жердь. – Пусть не думает, что нас он, братьев смиренных, умнее. А то начал мне он байки травить про то, как монахиню пользовал да священника в зернь обыграл. Ведь в чем случай твой, Гевара? А в том, что особый он. Полезный ты для нас человек, да только падре Хуану служил, а не Трибуналу Святейшему. Хорошо служил, собака ты этакая, трудно на тебя раскопать чего было!

– А ведь и вправду трудно, – кивнул громоздкий. – А как такого расколоть, а? А так расколоть – человечка найти верного, чтобы послужил нам не за страх – за совесть. Ну, пошли, что ли?

Взяли меня под ручки белые, встряхнули.

Повели.

И что интересно? Вроде бы снаружи монастырь этот маленький совсем, а внутри – собора севильского поболее. И туда коридор, и сюда коридор. Темно всюду, страшно. И людей – никого, даже фратин поганых. Куда только подевались?

Долго шли – вниз, вверх, снова вниз. Думал – в подвал, где селды, ан нет. Открылась дверь железная, а за нею вроде как дворик. Патио почти, только без львов и мандаринов. Камень под ногами да стены, да небо горячее сверху.

Даже зажмурился я с отвычки. Это после свечей-то!

– Ну, пошел! Назад запросишься, в дверь стучи. А как поймешь, помысли, Гевара, все ли тебе показали мы – или краешек только…

Толкнули вперед – чуть не упал. Хлопнула дверь за спиной, засовом крякнула.

Разлепил глаза – не видно!Только маревом колышет,Словно в небе – Кемадеро.А как слезы стер ладонью,Поглядел – один лишь каменьС четырех боков да снизу,А над камнем – небо крышей.А в углу, где тень сбежалась,Вроде тряпку кто-то бросил,Мешковину краски серой,Не захочешь – не заметишь.Подойти хотел я ближе,Глядь, а тряпка шевельнулась,Шевельнулась, вниз скользнула,А под тряпкой – бритый череп,И глаза на черепушкеНа меня глядят-моргают.Удивиться не успел я,Слышу. «Здравствуй, Белый Начо!Значит, померли мы оба,Ежли встретиться пришлось?»

Не стал я отвечать – рядом присел, отвернулся. Плохо глядеть на нее было, на Костансу Валенсийку. Словно и вправду – мертвяка встретил.

И тут засмеялась она – страшненько так:

– Ай, Начо, ай, принц Белый! Ну, чей верх нынче?

– Оно и видно, – огрызнулся я. – Косы куда девала? И снова смех – злобный, радостный.

– Так я ими тебя и удавила. Горячка у меня начиналась, как ты меня подрезал, вот и сбрили. Ничего, отрастет! Все жизни на тебя потратила, одна осталась. Эту – не хочу уже, себе оставлю!

– Ты чего, дура, отсюда выбраться мыслишь? – поразился я. – Лучше бы тебе и вправду у Башни Золотой помереть!

– Ой, не лучше, Начо-мачо!

Застонала, приподнялась, на руку худую опираясь. Хотел я помочь – зашипела, скривилась.

– Давно ли им подмахиваешь, подстилка поганая?

– Подмахиваю? – дернулась она. – Ишь, мачо, какие слова выбираешь! А сам чего до сих пор не помер, а? Жить хочешь? Вот и я хотела. Страшно помирать-то!

И вновь отвернулся я, чтобы взглядом не встречаться. А ведь и вправду – всем жить охота.

– Меня, Начо, полгода назад взяли. Они ведь не только иудеев и мавров едят, цыганами тоже не брезгуют. Хоть три креста надевай – все равно еретичкой останешься. Вздернули на дыбу, кипятком поить стали – про всех рассказала, не стерпела. И про тебя – как я, Костанса Валенсийка, тебя ненавижу. А они и обрадовались, сволочи. Жить, спрашивают, хочешь? А денежек? А из Кастилии проклятой уехать? А Начо-мачо своему отомстить?

Задохнулась, закашлялась, ладонь худую к груди приложила. А мне совсем худо сделалось. Не зря меня сюда притащили. Ведь что выходит? Костанса мне отомстить хотела, я – маркизу, его сиятельству булькающему…

…Как бишь она, плясунья чернокосая, толковала? Повесят, значит, меня, а ей оттого счастье привалит. Выходит, и у нее своя Ола? И у нее – и у меня?

– Дурак ты, Начо! Совсем дурак! Сообразить бы тебе, что никакая шлюха смелости не заимеет такого, как ты, альгвазилам сдавать. А мне деваться-то некуда!…

Покосился я на нее, на тряпку серую. А ведь и вправду зря поверил. Или решил, что цыганки храбрее прочих?

Сумела все-таки – встала, мешковину скинула, в одной сорочке осталась – грубой такой, какую монахини носят. Ох, и страшная же она стала – плясунья, что ветром меж столов носилась!

– Взять им надо тебя было, Начо-мачо, вот и примеривались, когда лучше – да на чем, чтоб даже падре Фонсека вступиться не смог. А я ведь не всегда в юбке ходила. Мальчишкой переоденусь, косу под шляпу спрячу – и за тобою, глядеть, как ты с барышнями всякими милуешься. А ты идешь, гордый такой, не замечаешь… А теперь мы оба с тобою – мертвые. У тебя – приговор, а меня уже, говорят, и на кладбище отнесли, и в книгу церковную записали. Да только дважды не хоронят, Начо! Выживу я, воскресну. А ты?

И вновь не стал я отвечать. И так все ясно. Оба мы с нею тут нужны. Я – против маркиза и прочих свидетель, она – против меня. Заартачусь – и сразу в подвал пыточный.

Хотел пожелать, чтобы сдохла она, сволочь, поскорее, да удержало что-то. Сволочь она, понятно. А я?

Открыл я рот, языком дернул. Не получается. Снова попробовал…

– Прости меня, а? Ведь все равно подохнем. Прости! Оскалилась, губы скривила, ко мне подалась.

– Простить? Тебя простить, мачо?

– Да, – выдохнул я. – Прости!

Поглядела она на меня – долго так, внимательно. Словно впервые заметила.