Ола - Андрей Валентинов

Далеко ли можно за два часа убежать?

Да на край света можно! Особливо ежели места знаешь. Даже если ворота городские запрут, стражу, альгвазилов дурных, по улицам пустят. Тоже мне, напугали! Или через стены не перелазят? Или Альменилью-вал трудно перейти? За два часа можно полдороги проплыть – до той же Саары, если грести, конечно, рук не жалея. А уж если эти два часа по Севилье побегать? Да еще мальчишек с Ареналя стрелами по улицам пустить… Башка звоном пойдет!

У меня и пошла. Да как ей, бедной, не зазвенеть, ежели

Хиральда-Великанша ударила? Кончилась вечерня, народишко от галереи Градас по улицам темным прошлепал…

А я – как обычно, от входа неподалеку. От дверей соборных, что ключом тяжелым запираются.

Жду.

Жду и сам себя ругаю. Небось, ежели бы время зря не тратил, уже и до Саары добрался. Протопал бы по сходням, прыгнул в первую шебеку, что за море плывет.

…А может, там меня и ждут? Ведь куда Начо Белому, вору морскому, убегать? Да и не во мне только дело.

Остается – ждать. Ждать, на двери соборные поглядывать…

Есть!

Хоть и далеко, хоть и тучи небо закрыли, а все одно – не спутаю. Высокий, в ризе длинной, руками машет… Вздохнул я, сообразить пытаясь – напоследок. Все ли верно делаю? Да кто же мне скажет? Делаю – и делаю.

Пошел! Он пошел – и я пошел.

– Благословите, падре Хуан!

Долго он на меня смотрел глазами своими совиными, сеньор архидьякон. Долго хмурился, пальцы складывал.

– Et nomini Patris…

Склонил я голову, подождал, пока «Amen» скажет…

– Падре Хуан…

Засопел он – громко так, сердито. На меня надвинулся, за руку схватил:

– Не здесь! Совсем сдурел ты, сыне? Пошли!…

Не хотел я идти, да что поделаешь? Даже ногами перебирать не пришлось – волоком тащил меня Хуан де Фонсека – до самой Башни Золотой. Пытался я слово сказать – да где там! Сопит падре только – и головой бритой качает.

Наконец хлопнула дверь подвальная, затеплилась свечка.

– Это вы, дон Фонсека?

Дернуло меня, к двери бросило. Потому как узнал я голос, тот, что из тьмы черной к падре Хуану обратился. Узнал – да только поздно. Держит меня за руку сеньор архидьякон. Держит – не пускает.

– А кто это с-с вами? Неужели Игнас-сио?

Слабо свечка горела, лишь на два шага и видно. Но вот блеснули в полутьме глаза, показались щеки пухлые, бородка знакомая…

И шляпа черная с жемчужиной! Видать, полюбилась шляпа эта его сиятельству Федерико де Кордова. Носит – не снимает.

– Ну, здравс-ствуй, Игнас-сио!

Сглотнул я воздух, с белым светом попрощался. Эх, зря это я сразу в лодку не прыгнул да к Сааре не погреб!

Или не зря все же?

Взял меня за плечи дон Фонсека, на бочонок усадил. На все тот же – из-под солонины.

– Вот чего, сыне мой, грешник ты великий. Что ты велел, сделали мы, как только письмо получили. А вот теперь тебя самого послушать хотим…

– Мы с-сменили с-стражу во дворце, – кивнул его сиятельство. – Герцог Медина прис-слал с-своих рыцарей, я пос-ставил моих мавров у ворот…

– Понимаешь, чего ты затеял, Бланко? – подхватил падре Хуан. – Какую кашу заварил?

Чего уж тут не понимать? Да только не я кашу эту на огонь ставил!

– Ваше сиятельство! Падре Хуан! Скажите сперва, не должна ли была Ее Высочество сегодня подписать какой-нибудь указ, важный очень? Должна – да не подписала? А если не подписала – то почему?

Переглянулись, головами качнули. Нахмурился дон Фонсека, на меня горой надвинулся:

– А твоего ли сие ума, сыне?

– Погодите! – поморщился маркиз. – Хуже вс-се равно не будет! Это правда, Игнас-сио. С-сегодня фра Томазо Торквемада предс-ставил Ее Выс-сочес-ству указ о полном изгнании иудеев из Кас-стилии и Арагона – в трех-мес-сячный с-срок. Ис-сключение делалос-сь только для тех, кто примет хрис-стианс-ство. Ее Выс-сочество не подпис-сала…

– Совет Королевский против был, – засопел падре Хуан. – Потому как сие – полное страны разорение. Вдобавок же деньги зело нам требуются – на войну с Гранадой. Иудеи же, что армию королевскую снабжают – Абрахам Сенеор да Исаак Абарбанель, – безвозмездно тридцать тысяч эскудо пообещали… Кивнул я – сходится все.

«Коли не подпишет, начинаем. А вот ежели да, тогда все чин чином подготовим, понял?»

«Или забыл, что продан Господь наш Иисус Христос за тридцать тысяч эскудо? Снова продан? Нет на предателях благодати Божьей!»

А чего такое «Те coronat Dei», сразу я догадался. В церкви это почти на каждой службе услышишь. «Те coronat Dei» – «Тебя Господь коронует». Божье помазание это значит. Лучше умереть, чем на помазанника Божьего руку поднять – вот о чем жердь кричала!

…Долго рассказывать пришлось. И про «заговор», и про хартии, и про то, что стражу в Трибунале сменили.

А может, и недолго? Потому как свечка даже догореть не успела. Это для меня долго было – все эти дни вспоминать. И селду темную, и повара веселого из пыточной, и как Хосе-сапожник на мандуррии играл. И Тень, что ко мне ночью приходила…

Слушали, не перебивали. Даже когда я про бабушку его сиятельства помянул. Не поморщился сеньор маркиз – кивнул только. Видать, и вправду не без бабушки тут!

А как дослушали – молчать принялись. Молчать, думать.

Переваривать.

– Его с-светлос-сть Абоаб мне пис-сал о чем-то подобном, – заговорил наконец сеньор маркиз. – Торквемада – с-сумас-сшедший. Никто из нас-с не защищает марранов, а тем более иудеев, но вс-сему имеетс-ся предел! Вы же помните, падре Хуан, как фра Томазо брос-сил рас-спятие перед королевой? Он ведь обвинил Ее Выс-сочес-ство, что она, с-словно Иуда, Хрис-ста продала!

…Выходит, не сам фра Мартин эти слова придумал!

– Мы ничего не докажем, – вздохнул дон Фонсека. – Ничего! Игнасио – не свидетель, висельник он. Да и не слышал он ничего о замысле злодейском, догадки же к делу не прилепишь.

– Или мы отдадим Торквемаде иудеев – или он возьметс-ся за нас-с… [64]

Зря это его сиятельство сказать изволил! Ох, зря! Плеснуло мне в глаза огнем желтым.

– Так за вас, дон Федерико, самое время взяться! – хмыкнул. – А то сапожники все, священники… Или благородным можно детей воровать да резать? Головы на крючья насаживать? С упырями погаными жить?!

Не кричал – почти шепотом говорил. А все одно сорвал горло.

Вновь переглянулись они – с пониманием переглянулись. Да так, что сразу ясно все стало. Не выпустят! Зря сюда ты пришел, Начо. Что та стая, что эта – все одно разорвут!

– Королеву и нас-следника охранять будут, – кивнул наконец его сиятельство, словно и не было ничего. – Эрмандаду С-святую из С-севильи пока выведем. Что еще, падре Хуан?

– Что еще – то мое дело, – вздохнул сеньор архидьякон. – С этим решить следует…

Даже в мою сторону поглядеть не изволил, да только сразу мне ясно стало – с кем.

…А не страшно почему-то! То ли отбоялся, то ли о шиле в подметке вспомнил. Двое их, конечно, да и падре Хуан не чета фра Мартину…

Но только за решетки больше не сяду!

– Его найдут, – тихо проговорил сеньор де Кордова. – И у нас-с, и в Арагоне, и в Италии. Торквемада – как Аргус-с, у него всюду глаза.

Поглядел на меня падре Хуан, почесал голову свою бритую.

– К туркам, что ли, услать мерзавца? Пусть чалму напялит да тихо сидит, пока не позовем.

Воспрял я духом – не убьют! Видать, им тоже свидетель нужен. А ежели так…

– А я и сам уеду, сеньоры! Вы только, падре Хуан, прикажите завтра утром каравеллу через бар пропустить.

…Вся стража морская ему, сеньору архидьякону, подчиняется. На то и расчет у меня был, потому и к нему, к дону Фонсеке, пришел. Иначе нипочем идальго моему из Гвадалквивира в море-океан не выбраться.

И снова друг на друга они поглядели.

– Пропустить-то можно, – раздумчиво молвил падре Хуан. – Да только куда ты собрался, разбойник?

– А я, кажетс-ся, понял, – улыбнулся его сиятельство. – Доберешьс-ся до Терра Граале, Игнас-сио, не забудь вес-сточку подать!

Вздрогнул я даже от улыбки этой. Все помнит, не забыл!

– Да не доберутся они, потонут, – поморщился сеньор архидьякон. – Хотя… Все лучше, чем с итальянцем этим, с Кристобалем Колоном, договариваться. Только ведь не так важно, как каравелла доплывет, важно, куда вернется! Да и вернется ли?

Отвечать не стал я падре.Тут отплыть бы, да подальше!А вернуться – будет видно.Ничего мне не сказали,Подождали, дверь открыли,Проводили по ступенькам…Ох, и плохо же смотрел онМне в затылок, дон Фонсека!Только я не обернулся,Хоть и тошно стало что-то.Отпустили? Дали волю?Или бросили наживкой —Прямо в омут, чтоб вцепились,Челюстями въелись в мясо?Никуда крючок не делся,И висишь на нем ты, Начо!Вышел я, вздохнул глубоко —И ударила гроза!

ХОРНАДА XXXIX. О том, как отплыли мы из славного города Севильи

Грохотало всю ночь. Грохотало, гремело, трещало, выло. Рвали белые молнии небо – спасайся кто может, добрые севильянцы!