Я – инопланетянин - Михаил Ахманов

В поселке я считался мужчиной Ивон, и ни одна из девушек не добивалась моего внимания. Не потому, что Ивон была предводительницей и самой храброй среди женщин, свершившей акт возмездия, но в силу их понятий о справедливости и чести. Ради них Ивон отправилась в плавание — конечно, и ради себя самой, но это не уменьшало риска расстаться с жизнью в море, высохнуть от жажды или пойти на корм акулам. Ergo, то, что она выловила из волн морских, принадлежало ей, и никому иному. Тем более что этот улов так перспективен — не просто какой-то мореплаватель, а мсье Дени, чудак-благотворитель. Кажется, богатый и порядочный… Вдруг действительно поможет?

Эта надежда их вдохновляла, перерастая в симпатию к Жаку Дени, который оказался свойским парнем и вел себя как праведник в раю. В самом деле, чем не рай? Двадцать восемь гурий, великолепная рыбалка, купания в море с визгом и хохотом, танцы у костра, долгие беседы и жаркие ночи с Ивон… Идиллия! И только одно ее нарушало, некая неясность, связанная с мердерс. Не с теми, что пошли в распыл вместе со своей посудиной, а с теми, что оставались на берегу. Об их судьбе Ивон сказала кратко: остались шестеро… перепились… мы их связали и бросили акулам… Конец вполне определенный, но я подозревал, что были тут какие-то нюансы.

Неудивительно, что двадцать восемь разъяренных женщин связали шестерых мерзавцев, — странно, что предали их скорой смерти. Это было не совсем в земных традициях; принцип «аз воздам» с надеждой на господа тут не очень популярен, и каждый старается воздать обидчику лично и по мере сил. Являлись ли мои ваине исключением? Хороший вопрос! С одной стороны, их счет к обидчикам был так обширен, что пробирала дрожь: погибшие отцы и матери, дети, братья и мужья, поруганное женское достоинство, младенцы, убитые в чреве, замученные подруги… С другой, они не казались искусными палачами, способными пытать и наслаждаться муками казнимых. За долгие годы, прожитые на Земле, я понял, что пытка и кара — разные вещи; пытку вершат спокойно и деловито, кара же чаще импульсивна и быстра. А что стремительней стаи акул, терзающих жертву? Страшная смерть, но скорая… Как от зубов левиафана-убийцы на Рахени…

В одну из последних ночей, покинув спящую Ивон, я вышел из хижины, пересек темную полоску пляжа, прыгнул в лодку и переправился к рифу. К тому, где торчало странное сооружение из старых брусьев — то ли купальня, то ли клетка, то ли нелепый, доступный всем ветрам сарай. Не могу объяснить, в чем заключалась его притягательная сила и почему я оказался там; у нас, уренирцев, бывают озарения, когда бег мысли не подчиняется логике, и, опуская «если, то…», забыв о причинах и следствиях, мы видим конечный результат. Или хотя бы его тень, пусть смутную, но ощутимую, как дуновение морского ветра в знойный полдень…

Я сел на камень, опершись спиной о деревянный брус, шершавый и прочный, хранивший вчерашнее тепло. Волны тихо рокотали у моих ног, небо светлело, звезды таяли в рассветной дымке, и на востоке разливалось розовое сияние — великий Ра, бог солнца, готовился выплыть в своей золотой ладье в небесную синеву. Чарующая картина, но этим утром я был не склонен любоваться полинезийскими зорями — я рассматривал купальню. Или клетку. Или сарай.

Риф, как оказалось, был выщерблен с внешней стороны, и непонятное сооружение возвышалось точно над этой щербиной, над чем-то вроде открытого к морю бассейна восьмиметровой длины, овального и довольно глубокого. Две стойки слева, две — справа; сверху и снизу — длинные брусья, связавшие конструкцию, а вместо кровли — тоже брусья, шесть основательных поперечин с обрывками веревок. Кроме того, обгоревшие палки, валявшие тут и там, — десятка два, не меньше. Еще — рассохшаяся корзина…

«Вялили рыбу?.. — подумал я. — Но почему не на пляже? Там вроде бы удобнее…»

Глаза мои закрылись, мышцы расслабились, теплая пелена забвения окутала разум. Я плыл куда-то, не сознавая, что плыву, я оставался неподвижен и в то же время двигался, но не в пространстве, а в том измерении вселенского континуума, в которое мы все погружены и над которым, в сущности, не властны. Нелегкий труд — подняться или спуститься по реке времен… Здесь, на Земле, я способен на это нечасто; транс прозрения будущих или минувших событий приходит помимо моей воли, и я не в силах объяснить, с чем это связано. Какая-то смутная тревога? Беспокойство? Стремление к истине или желание помочь? Озабоченность судьбами мира или конкретных людей, нуждавшихся в предостережении? Не знаю, не знаю… Все эти чувства я испытывал не раз, но озарений не наступало. Даже тогда, когда им полагалось наступить…

Воспоминание об Ольге обожгло меня, заставив содрогнуться в смертном ужасе. Я, не выходя из транса, словно перевоплотился в нее — в тот проклятый миг, когда она падала под электричку; руки хватают воздух, рот раскрыт в последнем крике, беспомощное тело напряжено, и в голове одна лишь мысль: будет больно, страшно больно!

И боль пришла — жуткая, чудовищная мука, что длилась месяцы, годы, тысячелетия… Боль, тоска и ужас хлынули так яростно, атаковали мозг с такой внезапностью, что я не сразу осознал: это не чувства Ольги, не ее мучения и не ее смерть! Гибель ее была скорой — край головного вагона разбил висок, тело отбросило на платформу… Она не мучилась, не страдала, и жуткие чудища — там, внизу!.. — ее не терзали, не дробили кости, не срывали кожу, не перемалывали по кусочкам плоть… Это не Ольга, нет! Это чужие, совсем незнакомые мне, явившиеся из прошлого в забытьи транса!

Кто?

Я очнулся с глухим стоном. Ивон, смуглая нереида, сидела рядом со мной и, скорбно поджав губы, смотрела на воду, на обгоревшие палки и поперечины с обрывками веревок. Их, этих поперечин, было шесть.

— Зря ты приплыл на риф, — пробормотала она. — Плохое место… Я говорила ваине: нужно сжечь! Не послушались, сказали: пусть предки смотрят и радуются.

— Долго вы их… — начал я, но тут же, прикусив язык, избрал иную формулировку: — Долго они висели?

Лицо Ивон омрачилось.

— Долго. Четыре дня… Мы убили свинью и бросили в воду — здесь, под их ногами. Приплыла акула, за ней — еще и еще… Сожрали свинью, оторвали им ступни… потом ноги до коленей… потом…

Она смолкла.

— Если оторвать человеку ноги, он истечет кровью, — заметил я.

— Не истечет. — Ивон покосилась на обугленные палки. — Нет, не истечет, если прижечь ему рану факелом. Будет жив… какое-то время… Мы давали им воду, чтобы они протянули подольше и могли кричать.

— Вас радовали их крики?

Она ничего не ответила, только прикусила губу. «Страшная штука женская ненависть, — подумал я, стараясь не встречаться с Ивон взглядом. — Страшная и неестественная…» Но мог ли я судить островитянок? Мог ли сказать, что сотворенное ими — преступление? Или возмездие, жестокое, но справедливое? Я не судья, я — Наблюдатель… Бывает, я выхожу из этой роли, чему виной физическое сходство между землянами и уренирцами, однако в очень редких случаях. Наверняка я перебил бы отребье, приплывшее на мирный остров, но это — хвала Вселенскому Духу! — сделали без меня. Кого взорвали, кого замучили, и те, кто мучил и взрывал, сами являлись жертвами… Кто их рассудит? Пожалуй, даже Старейший не мог бы ни обвинить их, ни оправдать…

Ивон пошевелилась рядом со мной, промолвила:

— Ты хочешь уйти, Жак? Теперь, когда ты узнал про это? — Она показала взглядом на пыточный сарай. — Ты презираешь нас… меня? Боишься?

— Нет. Я должен уйти, но не по той причине, какую ты назвала. Просто ваш остров не для меня. Мир, в котором я живу, другой. Она кивнула.

— Я понимаю. Я могу подарить тебе так мало…. только себя и этот клочок земли.

— Это царский подарок, Ивон. Целых два сокровища, и ты их береги. Береги для одного из тех, кто скоро приплывет на этот остров, чтобы прожить здесь всю жизнь. А я… я не могу.

Она подняла ко мне лицо, подставила губы, но я поцеловал ее глаза. Прощальный поцелуй перед разлукой…

Больше я не встречался с Ивон, но выполнил обещание. Есть люди, которым неуютно в мире — в том, каким он стал; люди, стремящиеся к покою и любви, и это для них дороже благ цивилизации. Их больше, чем принято думать. Юный врач, художник средних лет, молодые парни из «зеленых», защитники дельфинов и китов, норвежец-рыбак, садовник из Праги, мельбурнский профессор, специалист по мифам Океании… Где они? Там, на Наори, и я надеюсь, все они счастливы. Я охраняю их — незримо, осторожно, так, как я умею охранять. Я защитил их даже от прошлого.

Тот проклятый сарай… Я его сжег, не спрашивая согласия ваине.

Да, природа многолика, и женская не составляет исключения. Они такие разные… Сельма, Ивон и другие, которых я знал, — Эва, Джин, Мария, Гульнара… Нечасто я вспоминаю о своих женщинах, заслоненных силуэтом Ольги, таящихся в ее тени. Но я им благодарен; они дарили мне свою любовь и нежность или хотя бы забвение. Я помню их лица и тела; я пробуждал их лаской и учился покоряться им, учился слушать и понимать их души — они ведь иные, чем мы, мужчины, отличаются от нас и обликом, и телом, и душой. Так всюду, на любой планете, где есть разнополые существа и где одним назначено трудиться, другим — вынашивать потомство. Две расы, два полюса магнита, две сферы чувств… Столкнувшись, они порождают любовь, особый вид любви и единения, и это великое счастье, доступное в Галактике не всем. То, что привычно на Земле, естественно на Уренире, в каких-то мирах представляется чудом, в каких-то — божьим благословением или невероятной щедростью природы. В самом деле, щедрый дар, и те, кто наделен им, для нас понятнее и ближе. Можно сказать, почти родичи…