Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Занимаясь любимым (и неубыточным) делом, Жан Борэ вносил в свои профессиональные занятия элемент человеческих отношений. У себя в Париже на рю д'Артуа он устраивал вечеринки для друзей, для художников, галеристов, критиков, музыкантов, актеров… Иногда угощал гостей чем-нибудь изысканным помимо закуски. Скажем, престижный квартет играл Баха. Или вдруг, в разгар жужжащего разговора (об искусстве, о деньгах, о сырах и черном рынке – не о войне же, не о Гитлере) известный абстрактный художник, протеже знаменитой парижской одесситки Дины Верни Владимир Поляков начинал играть на гитаре (о, будь я маститым французским автором, я непременно сообщил бы, что Поляков вынул из шапки своей бабушки или своей нья-нья балалайку, а на столе стояла в серебряном ведре черная икра, однако боюсь, что русского читателя эти слова наведут на мысль о клюкве, ныне, впрочем такой же дефицитной, как икра или балалайка).
Русский цыган Володя Поляков был высокий профессионал: на гитаре играл с детства и рисовал с детства. А тетушке своей, знаменитой цыганской певице Насте Поляковой он аккомпанировал еще в Тифлисе, в молодые годы (на полтора десятка лет был он старше де Сталя). Ну а если француз-автор гитару с балалайкой или Полякова с Тер-Абрамовым спутает, не будем слишком придирчивы: много ли мы сами поймем в хитростях оккупации Парижа, где цыган Поляков участвует в Осеннем салоне, а еврейку (да вдобавок подпольщицу и коммунистку) Дину Верни любимому скульптору Гитлера Арно Брекеру и старику Майолю удается аж из застенков гестапо вызволить (могли ли Ахматова или Сергей Прокофьев кого-нибудь из ни в чем не повинных своих близких откуда ни то вызволить?).
Однако вернемся к устроителю вечеринок Жану Борэ, который был не только друг художников, гостеприимный хозяин и щедрый работодатель. Он слыл также тончайшим критиком и толкователем произведений новейшего искусства. С ним считались даже такие знатоки, истинные лоцманы галерейных морей и заводей, как сама Жанна Бюше. К его мнению прислушивались, с ним считались. И вот оказалось, что он еще с 1944 года присматривается к работам Никола де Сталя, наблюдает за его эволюцией и готов с ним познакомиться. Однако на первое приглашение Борэ посетить его журфикс на рю д'Артуа Николя де Сталь не отозвался. И дело не в том, что он был настолько занят по вечерам, чтобы не выбрать время для визита. И не в том, чтобы душа его не жаждала признания. Просто он опасался, что Борэ еще не осознал, какого человека он зовет на светскую вечеринку. Не осознал, что имеет дело с гением… И Борэ понял знак, он был душевед и уже имел дела с художниками. Он написал новое письмо де Сталю, где не только дал понять, что он осознал, но и то, что он многого ждет именно от него, от де Сталя. Он очень постарался в этом письме, как он сам сам скромно пошутил, блеснуть своей «литературой» (среди русских издателей все более или менее внятно написанное называют нынче «стишками»), найдя трогательное сравнение для «пастозной» живописи де Сталя (он, если помните, сравнил ее с любимою детьми зубной пастой).
Собственно, и январское (отправленное еще до персональной выставки де Сталя у Жанны Бюше) письмо Борэ не могло не льстить молодому художнику:
«Я уверен, что вы откроете вселенную и это не может мне не понравиться… В конечном счете я ищу в живописи выразительные формы, составляющие то, что не укладывается в пространстве. Я пишу вам, потому встретился с Ланским, который признает у вас наличие этого важнейшего качества созидания (или композиции). Смог ли бы я, не причинив вам неудобства, зайти к вам как-нибудь поутру, чтобы с большей углубленностью, чем раньше, изучить ваши работы».
В конце концов Борэ сумел окончательно убедить художника в том, что он, Борэ, все понимает и все видит. Де Сталь поверил в Борэ и с тех пор именно у Жана Борэ он просил объяснения всему, что с ним «случалось» в живописи. «Случалось» до самого конца жизни, и уже собравшись покончить с ней счеты, именно Жану Борэ завещал художник объяснять и впредь человечеству, что и почему у него все так, а не иначе на его картинах…
Это была странная, трогательная, чуть-чуть смешная, но больше, пожалуй, грустная история. Ведь многим из тех, кто имел дело с молодым русским бароном-художником, он запомнился надменным, самоуверенным, нетерпимым, жестоким и даже циничным. Однако сохранились и трогательные рассказы о том, как закончив под утро свое очередное беспредметное полотно, Никола брал его подмышку, добирался в поезде до Мант-ла-Жоли, потом в автобусе до деревенского домика Борэ в Монвуазен-Фонтенэ, как он ждал, пока проснутся хозяева, откроются ставни… Пока он не сможет показать Жану свою новую картину и услышать его суждение.
При внимательном чтении писем де Сталя находишь рядом с самыми разнообразными громкими декларациями немало искренних признаний в его собственной неуверенности, в хрупкости его живописи…
– Но ведь он так рисковал! – сказал мне однажды в разговоре о Никола де Стале парижский сосед-художник Саша Аккерман.
– Чем он таким рисковал?
Он не знал каждый раз, к чему он придет. Какой будет результат. Вот Кандинский уже знал. Другие знают. Нарабатывают клише… А тут каждый раз был эксперимент. Он проживал каждый раз кусок жизни с новой картиной… Вспомним Хайдегера…
Вместо того, чтобы брать Хайдеггера, самому с ним мучаться и вас мучать, я возьму старое интервью старенького Жана Борэ, вспоминавшего через лет тридцать после гибели Никола, как он в былые годы колдовал и пророчил и гадал над колыбелью новорожденной картины де Сталя:
«Когда он приносил мне только что законченное полотно, только в первые десять-пятнадцать минут я мог полагаться на свежий взгляд. Те десять минут, когда взгляд был особенно чувствительным к тому, что в самом деле являло собой полотно, к его ритму, фону, свету, формам, к особой, его собственной «ауре». Эти минуты настоящей свежести (точно так, как само полотно бывает свежим), когда мне только что показали картину… когда я вижу все ее излишества, которые допущены «напоказ». Сухой взгляд, обгоняющий кисть художника. После этих десяти минут взгляд начинал понимать, что к чему и тогда уже было слишком поздно, тогда мы начинали уже рассуждать, говорить о живописи. Никола хотел, чтоб этот первоначальный осмотр продлился чуть дольше, потому что его интересовало, что я смогу ему рассказать…В эти «первые минуты осмотра» полотно могло рассказать мне кое о чем.
