Порыв ветра, или Звезда над Антибой - Борис Михайлович Носик

Когда очередные планы «общества помощи Сталю» терпели крушение, Борэ и Стражиотти попросту покупали у Сталя две-три картины.

И утешали как могли любимого живописца. Однако, по всей вероятности, на художника снова наплывал «туман», с которым молоденькой Франсуазе еще предстояло освоиться… А пока…

Антек Теслар (сохранивший на всю жизнь свой первый псевдоним Антуан Тюдаль) вспоминает, что когда в ателье у Сталя было холодно, Никола уходил с блокнотом в ближайший кинотеатр, где грелся и рисовал при свете экрана. Чаще всего он ходил на советские военные фильмы, но на экран не смотрел, а рисовал под грохот пушек, пулеметные очереди и крики «ура». Впрочем, не удивлюсь, узнав, что ставший киносценаристом Тюдаль придумал этот красочный эпизод позднее. В воспоминаниях Тюдаля Никола де Сталь часто предстает этаким лихим мушкетером. Думаю, что в действительности он был более сложным и мрачным персонажем, чем герои, придуманные для Дюма-отца его трудолюбивым негром Огюстом Маке.

Переговоры де Сталя с галеристом Луи Карре затягивались.

Галерея Карре продавала тогда полотна многих художников-авангардистов из поколения де Сталя, но Никола потребовал, чтобы ему платили больше, чем всем остальным. Кандидатуру де Сталя горячо поддерживали арт-дилер Луи-Габриэль Клэе и Жанна Буше. В августе, наконец, состоялась встреча де Сталя со всемогущим, разбогатевшим в войну галеристом Луи Карре. Де Сталь иронически описывал эту встречу в письме своему поклоннику – меценату Жану Адриану:

«Мы наконец позволили себе придти, Карре и я, соблюдая большую серьезность, каждый по своей, какой-то вполне загадочной и запредельной причине, пришли к небольшой статистической и сентиментальной договоренности, срок исполнения которой назначен на конец сентября. Это и называется контрактом. Это была сцена историческая, гоголевская, и атмосферное давление при ее прохождении было тяжким. Как знать, и такое может в конце концов стать реальностью».

Осенью того же года де Сталь закончил свое знаменитое полотно «Трудная жизнь». О картине этой писали неоднократно, отмечая исчезновение маньелиевских сегментов и углов, наличие типичного для этого периода де Сталя сплетения коротких палок.

«Сплетение форм, – писала об этой картине внучка художника Мари дю Буше, – сгущается здесь и заполняет пространство: всплески красного и белого обнаруживают его глубину».

Один из самых знаменитых французских искусствоведов, писавших о Никола де Стале, Андре Шастель отмечал, что с «Трудной жизни» и последовавших за этой картиной полотен переплетающиеся палочки, пучки волокон и прутиков уступают место организации более напряженной и связной. Ярко выражено склеивание форм: они все чаще и чаще бывают представлены в виде светящихся масс, где нежно – серое обрамлено красным ободком. Глядя на эти полотна, – пишет Шастель, – всегда задаешься вопросом, каким образом отрыв одних элементов и напряженное взаимное соединение других может уживаться при такой утонченности палитры».

В тот переполненный трагедиями и восторгами год де Сталь создает несколько десятков своих «композиций», иные из которых стали знамениты среди знатоков. Такой была любимейшая из картин Жана Борэ «Композиция в черном цвете». Она не раз упоминается в переписке де Сталя с Борэ. Анна де Сталь рассказывает в своей книге, что купив эту картину, Борэ вешал ее иногда в старинном деревянном амбаре с почерневшими деревянными стенами и воротами, «и вот тогда, в этом состязании мрачных тонов, картина с ее тонкими белыми лучами вдруг освещала полумрак амбара, как сияет иногда икона в полумраке маленькой православной церквушки».

Иногда Борэ прикреплял полотно к почерневшим воротам амбара снаружи, и тогда картина на фоне темного дерева, в морщинах и трещинах, изъеденного дождями до того тона древесной плоти, которого рука людская придать ей не может, словно бы доносила до зрителя самую историю дерева.

Бывало, что Борэ закреплял картину внутри амбара рядом с дверцей, распахнутой в ликующую зелень листвы, так что картина являла собой контраст живой природе. Анна де Сталь считает, что это был также контраст человеческих темпераментов, что утонченный Борэ именно так, в столкновении с живой природой, проверял жизненность живописи.

Понятно, что яркий этот период абстрактной живописи де Сталя, начатый «Порывом ветра» и другими знаменитыми полотнами, не ускользнул от внимания первых исследователей творчества художника.

«Начиная с 1946 года, – писал Арно Мансар, – полотно де Сталя вырывается из ошейника геометричности и строго структурированного построения, выпуская на волю Динамику, брызнувшую фонтаном. Мастихин, врезаясь в слои краски, проводит свою свободную линию в поисках гармонии…» Мансар напоминает о том, что одно из полотен 1946 года было полвека спустя куплено парижским Музеем современного искусства, и теперь посетители могут видеть, как «бронзовая зелень и бистр, нанесенные густым слоем, сочетаются с серым, являя некоторое подобие опрокинутой мебели!»

И об этом сером, и о смело поломанной линии полотен той поры подробно писал искусствовед Роже ван Гендерталь.

Серое у Никола де Сталя (а в 1946-м появились «Композиция в сером цвете», «Композиция в сером и желтом» и еще, и еще) представляет особый предмет для размышления. Несомненно, серое очевидно у высоко почитаемого де Сталем Жоржа Брака, но серое (жемчужно-серое, свинцово-серое и т.п.) ведь царило и в городе Николаева детства, оно могло (и должно было) залечь на дне его памяти. На этом настаивают многие французские искусствоведы, и в первую очередь Вероника Шильц. Вот как она пишет об этом:

«… Везде у него находишь оттенки серого, и они, сдается, в меньшей степени пришли от Брака, чем навеяны были дальними воспоминаниями и оживали в пору, когда они читали Гоголя вместе с Ланским, так его любившим: «на всем серенький мутный колорит – неизгладимая печать севера». «Оловянный закат», «улица, серым полна», «пыльно-серая мгла». «Еще прекрасно серое небо. Еще безнадежна серая даль»: для Блока серый – не есть ли главный цвет Петербурга?»

Вспоминается, как один из английских поклонников русской художницы – авангардистки Иды Карской (сбежав из богатого родительского дома, она задержалась в Брюсселе, а оттуда – ринулась в нищий эмигрантский Париж) писал о ее сером цвете:

«… Серое для Карской – это промежуточное состояние между белым и черным до их разделения, хаос, полный возможностей… Она сказала мне однажды о тумане: «Все серо, и вдруг вы видите, как появляется ветка или лист».

Конечно, богатство серого может быть навеяно и парижским небом, и парижской гризалью, о которой написано так много. Рассуждая о сходстве и различии между Нью-Йорком и Парижем, американский писатель Генри Миллер, столько счастливых дней проживший в Клиши и в странствиях по Франции, писал, вернувшись в Америку:

«Даже само слово "серый", которое повлекло меня к этому сравнению, совершенно иначе звучит для французского уха, целый мир мыслей и ассоциаций… Если говорить об акварели, американские художники злоупотребляют фабричного изготовления серым. Во Франции гамма серого бесконечно велика; а здесь даже