Небеса - Анна Матвеева

Илья Андреевич показал на себе ширину шеи спонсора, а Вера тем временем отложила ручку в сторону.

— Они нашего батюшку и так и сяк обхаживали, сулили невесть что, смущали по-разному. Я специально не подслушивал (Илья Андреевич так покраснел при этих словах, что стало ясно: конечно же, подслушивал, причем специально), но по всему было видно — им что-то надо было от него. Я ведь, Вера Геннадьевна, долго работал в государственном аппарате и умею хранить тайны, ко тут решил с вами поделиться, потому что они хотят нашего батюшку погубить. Аккурат после машины игумен стал нам говорить, будто владыка — большой грешник. Вы понимаете… И так долго, подробно говорил, что никто не сомневался. А мы — что? Мы ему верили, мы всегда ему верим! И пикетировать к епархиальному управлению ездили, сам я стоял там с плакатом, вот этими руками держал, м-да… А тут вон как получилось! Оказывается, оговорили владыку-то! Вы уж, Вера Геннадьевна, хотя бы теперь сделайте такую статью, чтоб отлегло от сердца; это чужие люди смутили нашего батюшку и нынче даже из монастыря его погнали… — У Ильи Андреевича запрыгал уголок рта, глаз налился слезой.

— Теперь-то что, уже все закончилось, — как могла мягко сказала Вера. — Многие и сейчас не верят Синоду, считают, что епископ виновен. Просто покрывают его, у нас даже была заметка под таким заголовком: «Своя рука, владыка?» В высших церковных кругах полно гомосексуалистов, пусть вам это и неприятно услышать; вот они-то и прикрыли глазки на похождения нашего голубя. Но что сейчас, после драки?

— Ох, еще будет драка пуще прежней, — заторопился Илья Андреевич и снял со спинки стула свой шарф, похожий на мертвую кошку. — Вот увидите.

— А как звали тех спонсоров? — спросила Вера.

— Того, с шеей, Алексеем, а нерусского — Баяном, кажется. Или Батыром. Ну, простите меня, Вера Геннадьевна, за вторжение, может, я и правда зря побеспокоил? — Гость поспешно надел шапку на свою уродливую голову и побрел к двери.

Сумасшедшие так никогда не поступали, они всегда стремились выжать из своего визита все до капли и оставляли кабинет неохотно, как нажитое имущество.

— Разберетесь с этим? — спросил Илья Андреевич уже на самом выходе, застыв в просительной позе, отшлифованной в советские времена.

Вера Ильи Андреевича Кожухова в печатное слово и всемогущество Веры Афанасьевой была поистине безграничной.

За время работы в газете Вера выработала у себя чутье к разным сенсациям и сразу поняла — решением Синода все не кончится. Очевидно, публику готовили к новым откровениям, и Вера предчувствовала взрыв. Разговоры о владыке не стихали, но скандал на время переместился внутрь церкви — Артем несколько раз проговаривался, что обстановка стала невозможно тяжелая и многие батюшки собираются покидать епархию.

Мирской Николаевск временно позабыл о церковных скандалах, народ вначале долго отмечал новогодние праздники, а теперь готовился принять на себя очередную волну — новомодный Святой Валентин, День защитника отечества, Восьмое марта… За время, прожитое с Артемом, Вера привыкла не отмечать эти праздники и не обижаться за отсутствие подарков. Да и не нужны были Вере подарки…

Артем с каждым днем уходил все дальше от нее и одновременно с этим неуклюже пытался склеить разбитую семейную чашку. Бедный, бедный Артем — как же били по глазам его старания, как заботливо вел он себя с Верой и каким холодом веяло от его заботливости! Веру не обманешь: за самым внимательным жестом она видела этот холод и страдала от него словно лютой зимой — впрочем, зима и так была лютая, полсотни лет, вспоминали, не было в Николаевске таких морозов. Даже щедрости Алексея Александровича не хватало, чтобы залечить нанесенную Вере рану — ножевое, проникающее ранение в область души, в область любви…

Алексей Александрович, однако, не спешил появляться, и телефоны его молчали как убитые. Вера позвонила ему сразу после ухода вечернего гостя — ведь портрет игумена Гурия заказчик рисовал исключительно в светлых и радостных красках. Не говоря о том, соображала Вера, укладывая трубку на рычаги, что Алексей Александрович вполне мог оказаться тем спонсором-искусителем, на которого жаловался прихожанин. А что? Совпадало имя, и внешность была узнаваема. Забавное коленце!

Вера так разволновалась, что не смогла больше работать тем вечером — чего с ней в принципе никогда не случалось: она с легкостью писала, даже будучи нездоровой — работа исцеляла лучше лекарств. Но сейчас будто маленький барьер выставили между Верой и листом бумаги — поэтому журналистка сдала кабинет под сигнализацию и прислушивалась к постанываниям лифта.

За целый день бездействия машина промерзла и покрылась тоненьким морозным налетом, равномерно выкрасившим стекла и зеркала. Веру это даже обрадовало — совершая методичные движения щеткой, ей было легче думать.

Что могло так смутить ее, ведь она крайне редко сомневалась и никогда не мучилась, застигнутая перед выбором?

…У Веры имелись собственные убеждения, внутренние запреты или, если угодно, принципы. Она никогда не сверяла их с общепринятыми, к примеру, евангельскими заповедями, но знала точно, что можно делать, а чего делать категорически нельзя. К примеру, когда они с Артемом шли к венцу, Вера уже не была невинной: так получилось, и она никогда не жалела о коротком опыте, который случился у нее сразу после школьного выпускного. Артем был девственником и даже не сомневался в том, что невеста от него в этом отличается. Внутренние принципы, те самые законы, по которым жила Вера, не разрешили ей обмануть будущего священника, не разрешили обмануть его ожиданий, и она обманула его с чисто женским тщанием в другом. А вот изменять Артему или скрывать от него свои похождения она бы не стала: это унизительно в отличие от прошлого — сверженного и позабытого. Так рассуждала Вера, привычно маскируя мелкой ложью несоответствия и недоговоренности, проникающие в любую семью с целеустремленностью тараканов и свойственной им же самым волей к жизни.

По-настоящему Вера остерегалась только двух вещей — несправедливости и крупной лжи. Она никогда не смогла бы оболгать невинного человека — ни за какие деньги! Сомнения потому и мучили ее всерьез, что Вера впервые задумалась: вдруг Артем прав и владыка невиновен? Вдруг это она, вместе с богатыми новорусами, продажным, как получается, игуменом и сотней обманутых прихожан, выстроила вокруг епископа стену зловонной лжи?

Вера ожесточенно соскребала снег с багажника. Плевать она хотела на сан Сергия, хватило бы и того, что он просто невиновен — как человек любой сословной принадлежности. Оклеветать — легче легкого, тем более монаха, который закрыт для посторонних глаз, а значит — особенно уязвим.

…Свидетельские показания, горящие глаза пикетчиков, черные буквы плакатов на фоне Всесвятского храма… Алексей Александрович с толстым конвертом в руках… Артем, умоляющий дать опровержение… Седой старец, укоризненно качающий головой… Монах Никодим, который говорил о лжи. И наконец, сегодняшний посетитель — смущенный Карлик Нос или Маленький Мук из Успенского монастыря: в святой опять-таки надежде на принципиальность Веры Афанасьевой…

Усевшись наконец за руль, Вера включила «дворники», но сразу выключила их — у нее сильно кружилась голова.

Алексей Александрович позвонил Вере поздним вечером в среду. Она уже собиралась домой и ушла бы — если бы статья о последней Думе вовремя не попала ей под руку. Спешно отредактировав текст, Вера присочинила к нему сорокастрочную подверстку и заголовок с едкой цитатой из последнего выступления губернатора. Подсчитывая строки, Вера думала, что впереди еще целая неделя Думы, поэтому материалов будет полно. Тут и позвонил заказчик:

— Вы одна? Не уходите, я сейчас приеду.

Вера даже не успела возмутиться — мог бы и спросить, какие у нее планы! Поворчав, она все же успокоилась: Алексей Александрович говорил таким голосом, словно бы Вера вправду была ему нужна. Что ж, ладно — обсудят новости из монастыря.

…В редакции было пусто и тихо, даже уборщица уже отгремела своим ведром в далеких коридорах. Вера ходила по кабинету нервно, как тигрица, и, в очередной раз глянув на часы, решила, что пора уходить. Алексей Александрович уже не придет.

— Здравствуйте, Верочка. — Заказчик стоял у нее за спиной, и вначале Вере показалось, что он сильно пьян.

«Верочка? — изумилась она. — Давно ли?»

Алексей Александрович невозмутимо выставил на стол бутылку мартини, коробочку конфет, еще какую-то снедь. Хозяйски нашарил в шкафу чашки и закрыл дверь на ключ. Это Вере совсем не понравилось.

— Я хочу поблагодарить вас за хорошую работу, — торжественно сказал Алексей Александрович. Пьяным он не был, но на бутылку посматривал с одобрением, и Вера вдруг подумала — чем такой вечер хуже кислого домашнего перемирия?