Проклятая игра - Клайв Баркер

— Хочешь вернуться домой, ты об этом? — Тон Уайтхеда мгновенно изменился. — Хочешь вернуться обратно за решетку, надеешься укрыться там?

— Это не новая ваша шутка.

— Я повторяюсь? О боже! — Старик махнул рукой. — Ну тогда иди. Вали отсюда, ты не из моей компании. — Он попятился и прислонился к стене. — Какого черта я стараюсь, если ты уже решил?

— Вы обманывали меня, — выпалил в ответ Марти. — Все время.

— Я сказал тебе… это шутка.

— Не только сегодня. С самого начала. Обманывали меня… подкупали меня. Вы говорили, что вам нужно кому-то доверять, а потом обращались со мной как с дерьмом. Неудивительно, что все в конце концов покинули вас.

Уайтхед в упор посмотрел на него.

— Хорошо, — почти выкрикнул он. — Чего ты хочешь?

— Правды.

— Ты уверен?

— Да, черт возьми, да!

Старик прикусил губу, борясь с собой. Когда он заговорил, голос его уже был спокойным:

— Ладно, парень. Ладно. — Глаза его опять заблестели, и подавленность сменилась энтузиазмом. — Если ты так уж хочешь, я расскажу тебе. — Он ткнул в сторону Марти дрожащим пальцем. — Закрой дверь.

Марти отпихнул разбитую бутылку и послушался. Странно было отгораживаться дверью от убийства, чтобы послушать рассказ, но он слишком долго ждал этой истории и не хотел откладывать.

— Когда ты родился, Марти?

— В девятьсот сорок восьмом. В декабре.

— Война уже закончилась.

— Да.

— Ты даже не знаешь, что ты пропустил. — Странное начало для исповеди. — Такое время!

— Вы хорошо воевали?

Уайтхед поднял уцелевшее кресло и сел. Несколько секунд он молчал.

— Я был вором, Марти, — наконец произнес он. — Ну… «Черный рынок» звучит более эффектно, но на деле это одно и то же. Я свободно говорил на нескольких языках и всегда быстро соображал. Это облегчало мне жизнь.

— Вам везло.

— Везение не имеет к этому никакого отношения. Не везет людям, которые не могут управлять фортуной. А я управлял, хотя в то время не знал об этом. Я сам создал собственное везение, если хочешь. — Старик помолчал. — Ты должен понять, война — не то, что показывают в кино. По крайней мере моя война Европа пала. Менялись границы, люди уходили в забвение. Мир был готов для грабежа. — Он покачал головой. — Ты не можешь представить себе такого… Ты живешь во времена относительной стабильности. Но война меняет правила Вдруг оказывается, что ненавидеть это хорошо, и разрушение тоже хорошо. И человеку позволяется проявить свою истинную сущность…

Марти не понимал, к чему это вступление, но Уайтхед вошел в ритм повествования. Сейчас не время прерывать его.

— Когда вокруг столько неопределенности, тот, кто умеет творить собственную судьбу, может стать королем мира. Прости за гиперболу, но я чувствовал себя именно так. Король мира. Я был умен, понимаешь? Не учен — это пришло позже, — а умен. Уличное образование, как сейчас говорят. И я намеревался получить все от этой чудесной войны, посланной мне Богом. Я провел пару месяцев в Париже, как раз перед оккупацией, потом вовремя улизнул и отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземным морем. Мне все доставалось даром. Чем страшнее становилась война, тем лучше было мне. Отчаяние других людей сделало меня богачом. Конечно, я транжирил деньги.

Доходов мне хватало лишь на несколько месяцев. Я вспоминаю о картинах, что прошли через мои руки, о предметах искусства, о той легкой добыче… Вряд ли я думал тогда, что мочусь в горшок, расписанный Рафаэлем. Я покупал и продавал их грузовиками. В конце войны я подался на север, в Польшу. Немцам приходилось туго, они понимали, что игра заканчивается, и я надеялся провернуть несколько недурных сделок. Потом — и это моя ошибка — я очутился в Варшаве. Когда я появился там, от города практически ничего не осталось. Что не сожгли нацисты, уничтожили русские. Сплошное пепелище, от края до края. — Он вздохнул и нахмурился, подбирая слова. — Ты не можешь представить себе. Это был великий город. Но в тот момент… Ну как тебе объяснить? Ты должен увидеть все моими глазами, иначе нет смысла рассказывать.

— Я пытаюсь, — сказал Марти.

— Ты живешь в себе, — продолжал Уайтхед. — Так же, как и я живу в себе. Мы имеем очень четкое представление о том, кто мы. Поэтому мы дорожим собой — из-за нашей уникальности. Понимаешь, о чем я?

Марти был слишком заинтригован, чтобы солгать. Он покачал головой:

— Нет, не совсем.

— Суть вещей, вот что я имею в виду. Каждая вещь в мире независимо от ее ценности сама по себе уникальна. Мы любуемся индивидуальностью явления и бытия. И мы допускаем, что некоторая часть этой индивидуальности существует вечно. Хотя бы в памяти людей, имевших с ней дело. Поэтому мне дорога коллекция Евангелины: меня восхищают особенные вещи. Ваза, не похожая на другие, или ковер, сотканный с особым мастерством… — Внезапно его рассказ вновь вернулся в Варшаву: — Там было такое великолепие! Красивейшие дома, прекрасные церкви, величайшие собрания живописи. Так много всего. Но когда я приехал туда, все это уже исчезло, все было превращено в прах. Где бы ты ни шел, везде все было одинаково. Под ногами была грязь. Серая пыль. Она пачкала твою обувь, она висела в воздухе, она стояла комом в горле. Когда ты сморкался, сопли были серого цвета, и дерьмо было таким же. Но когда ты всматривался в эту дрянь, ты замечал, что это была не просто грязь — это была человеческая плоть, обломки, куски фарфора, газет. Вся Варшава тонула в этой грязи. Ее дома, ее жители, ее искусство, ее история — все ушло в землю, которую ты топтал ногами.

Уайтхед сгорбился. Сейчас он выглядел на свои семьдесят — старик, погрузившийся в воспоминания. Лицо покрывали морщины, руки сжались в кулаки. Отец Марти был бы сейчас младше, не умри он от болезни своего паршивого сердца; только отец никогда не умел говорить. Он не обладал такой силой самовыражения и, как полагал Марти, глубиной боли. Уайтхед страдал. Он помнил о мерзости. Более того — предчувствовал ее.

Когда Марти подумал об отце и о прошлом, в его мозгу вдруг ярко вспыхнула картина, навеянная воспоминаниями Уайтхеда. Ему было лет пять или шесть, когда умерла женщина, жившая через три двери по соседству. У нее, очевидно, не осталось ни родственников, ни друзей, чтобы забрать скромное имущество покойной. Муниципалитет предъявил права на квартиру и практически опустошил ее, чтобы продать мебель с аукциона. На следующий день Марти и его приятели нашли в сквере за домами кое-что из вещей умершей. Муниципальный работник, не желая терять времени, просто вытряхнул ящики гардероба, запихнул бесполезный хлам в наволочку и выбросил. Пачка писем, перевязанная выцветшей лентой; альбом фотографий (на снимках она представала девочкой, невестой, пожилой ведьмой, усыхая по мере того, как шли годы); множество грошовых безделушек: сургуч, перьевые ручки, нож для вскрытия писем. Мальчишки налетели на эти вещи, как гиены, в поисках чего-то интересного для себя. Ничего не обнаружив, они разбросали письма по аллее, разодрали на страницы альбом и глупо хихикали над фотографиями, хотя какой-то суеверный страх не позволял им порвать карточки. В этом не было нужды — погода быстро расправилась со снимками. Через неделю дождя и ночных заморозков лица на фотографиях стали искаженными и грязными и в конце концов полностью размылись. Возможно, это были последние из изображений уже умерших людей, и вот они смешались с землей в сквере. Марти проходил там каждый день и наблюдал их постепенное исчезновение: дождь смывал чернила с порванных писем, пока летопись жизни старой женщины не исчезла совсем, как исчезло ее тело. Если опрокинуть урну с прахом на затоптанные останки вещей, они сольются в одно; все — серая грязь, чей смысл безвозвратно утерян. Все станет навозом.