Новый Мир ( № 8 2005) - Новый Мир Новый Мир

О старчестве и младостарчестве. К досадным особенностям книги (досадным именно для христиан) относятся прежде всего курьезные, в духе наивного материализма, определения и характеристики. Взять такое тонкое духовное явление, как старчество, известное еще на древнем христианском Востоке. Из истории той же русской литературы мы знаем об оптинском старчестве, которое сыграло важную роль в жизни Киреевского, Гоголя, Леонтьева и других. Старчество неотделимо от личности самих старцев, их “сверхъестественных” (если уж говорить в стиле советского атеизма) способностей, и существование вокруг этого целой мистической антропологии должно по крайней мере специально оговариваться, даже если автор “во все это не верит”. Между тем у Митрохина старчество определено как “оказание психологической помощи верующим”. Иными словами, старцы приравниваются к психотерапевтам. Стоит ли говорить о том, что столь архаичный материалистический дискурс в наше время, на фоне серьезного научного интереса к древней монашеской традиции, выглядит курьезно. Тем более, что тогда непонятен термин “младостарчество”, который также использует Митрохин, и его отличие от “старчества”. Если непонятно старчество, то непонятно и “младостарчество” — а так еще в старину называли ложное старчество, то есть неправомерное и опасное руководство верующими со стороны духовно незрелых или духовно больных людей. А ведь младостарчество — одна из бед современной русской Церкви, и в нем раскрывается целая бездна нынешнего ее упадка. Среда, в которой оно оказывается возможным, — это явление именно социологическое, и следовало бы его рассмотреть более основательно, как едва ли не главную черту нынешнего состояния Церкви.

И если уж зашла об этом речь, хотелось бы придраться к такому перлу автора: “Несмотря на средневековую форму психологической помощи, старчество является важным этапом разложения коллективистского (соборного) настроя, присущего в первую очередь воцерковленным, и адаптации его к современному сложноструктурированному обществу”. Едва ли можно с этим согласиться, даже пренебрегая сомнительностью оборота “средневековая форма психологической помощи”. Автор здесь сам себе противоречит. В анализе явления так называемых “воцерковленных”, дав яркое гротескное описание этой социальной группы, он раскрыл и ее социальное происхождение. Если не считать “бабушек”, значительную и наиболее заметную часть “воцерковленных” составляют бывшие “хиппи” — нонконформистски настроенные студенчество, интеллигенция. Это почти всегда беглецы от общества, даже индивидуалисты. Откуда же “коллективизм” и “соборность”? “Воцерковленные” могут быть сторонниками соборности и общинности теоретически, по книжкам. Но эта генерация никак не связана с эпохой, когда православные христиане пребывали в соборности уже в силу одного того, что кругом — единоверцы, или потому, что на дворе — феодальный строй. Сейчас не эпоха Стоглавого собора. Сейчас даже церковный приход не может создать условия для возникновения хотя бы модели “соборности” или “коллективизма” — он слишком разрознен и малочислен. Поэтому если уж говорить о “разложении” “коллективистского настроя”, то сначала нужно, чтобы он возник, чтобы стал общественным явлением, а пока бывшие “хиппи” — основная часть активных “воцерковленных” — настроены совершенно по-другому. Почти все нынешние “воцерковленные” — выходцы из советской эпохи. Продолжая обобщение — социологически это советские отщепенцы . Понять их “настрой”, их эволюцию — значит понять очень многое в церковной среде. Ведь младостарчество возможно не потому, что находятся такие псевдостарцы, а потому, что этого хочет и ищет народ церковный. “Старец” — это для советских отщепенцев то же, что для западных хиппи — гуру. И через это же явление можно объяснить природу успеха фундаментализма в России. Но к этой теме автор только приблизился, слегка коснулся ее — и, по сути, прошел мимо.

И в связи с вышесказанным вопрос: каким образом “старцы” (фактура, предоставленная автором, скорей склоняет к тому, что это действительно в лучшем случае “психологическая”, но не духовная помощь), — так вот, каким образом “старцы” могут кого бы то ни было адаптировать к “сложноструктурированному обществу”, если они скорее, и в этом автор прав, вырабатывают изоляционистскую позицию? Верующие запуганы “старцами” — ИНН, масонским заговором, каббалистической магией, глобализмом и прочими “устрашениями”. Согласно автору, старчество знаменует собой отход от коллективизма к индивидуализму. Но повторимся: “воцерковленные” ни от чего не отходят, этот тип исторически обособлен от прошлого, и младостарчество — квинтэссенция их изолированной формы религиозности, которая не может никуда эволюционировать. И едва ли оно способствует индивидуализации или адаптации, скорей наоборот: уводит более или менее образованных членов новейшего общества, имеющих личный опыт отказа от атеизма и советской идеологии, в мир духовных миражей и однозначных ответов, к отказу от личных экзистенциальных усилий.

Загадка консерваторов. Пожалуй, несомненным успехом работы является сформулированное Митрохиным деление духовенства на модернистов, консерваторов и фундаменталистов . Прежде чем на этом остановиться, хотелось бы заметить, что Церковь, конечно, по сути своей есть единство. Но указанная книга Николая Митрохина, собственно, и не о Церкви, а о христианах как членах мирского общества. В том числе о тех христианах, к которым обращаются “батюшка” или “Ваше Высокопреосвященство”, об их социальных, а не мистических отношениях между собой и с миром. Поэтому признаем такой парадокс (и норму) как существование “партий” внутри Церкви. Митрохин употребляет слово группировки, но я позволил себе замену авторского термина: “партии” хотя бы ассоциируются с партиями при монаршем дворе. Так вот, успехом предложенное автором деление является потому, что слишком заманчиво было бы просто поделить Церковь на консерваторов и реформаторов — “левых” и “правых”, на тех, кто “за перемены”, и тех, кто “держится за старое”. Консерваторы и фундаменталисты действительно являются совершенно разными “партиями”. Фундаменталисты у Митрохина охарактеризованы неплохо, модернисты — тоже, хотя для первых не хватило существенных деталей и социологических обобщений. Явление-то интересное именно для социологии. Но консерваторы описаны едва ли удовлетворительно: “Они осуждают и фундаменталистов, и либералов за радикализм и стремление к модернизации (в том числе консервативной)… Для них идеалом жизни Церкви является вторая половина XIX века. Поэтому они ревностные сторонники возрождения храмов, богатого их украшения”. Любовь к украшению храмов едва ли может быть сочтена особенной, отличительной чертой, равно как и неприятие крайностей. И вывод автора о том, что некоторые фундаменталисты делают крен в сторону консерватизма, оставляет впечатление, что консерваторы просто более умеренны, чем первые. У Митрохина консерваторы связываются с личностью архимандрита Иоанна (Крестьянкина), старца Псково-Печерского монастыря, который всегда был убежденным противником фундаментализма, панического параноидального эсхатологизма и всякого рода кликушества. И дело не в том, что Иоанн — “правее”, или “левее”, или ближе к “центру”. На самом деле различия — не в разных точках на одной прямой, а в существовании разных плоскостей. Очень важное наблюдение Митрохина: консерваторы, как правило, рукоположены еще в советское время. Это многое объясняет, и, конечно, дело не в возрастном консерватизме. Это означает, что приход в Церковь или к служению состоялся не на волне распада советской ценностной системы, не в отравленной атмосфере того времени — поэтому он был аскетически более выверен, за ним была внутренняя культура. Экзальтированное, болезненное состояние общества 90-х годов надолго оставило след в Церкви — в виде эстетствующего визионерства, политического фанатизма, инфантильной восторженности. Говоря языком Церкви, питательная сила фундаментализма — это прелесть, но эта область суждений, конечно, уже выходит за рамки социологии. Различие между консерваторами, фундаменталистами и модернистами лежит не в сфере идей, хотя отчасти и в ней тоже. Это разные установки, разная, если угодно, внешняя, социальная направленность, разная душевная организация (ксенофобия, мнительность и т. п. у фундаменталистов). У Митрохина, на наш взгляд, найден довольно поверхностный признак: дескать, идеал фундаменталистов — XV — XVI века, а у консерваторов — XIX век. Разница скорее в том, что консерваторы не делают упор на этатизме, на тотальном “воцерковленном” быте, не грезят о “золотом веке”, то есть о коллективном “спасении” Руси, и в этом отношении менее подвержены болезням эпохи.