Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

Впрочем, зададимся вопросом неметафизическим: почему приглядывать за Маяковским поставили не скромного стукача, а того же Эльберта, одного из лучших работников внешней разведки? Считается, что именно он участвовал в похищении генерала Кутепова, известна даже такая поразительная деталь: Эльберт однажды пересек Средиземное море, прячась в пароходной трубе. Это элита, люди, сделавшие советскую разведку одной из лучших в мире.

Агранов — исключение, он и начинал свою деятельность в «органах» с репрессий, фабрикация «Таганцевского заговора» — по большей части его рук дело. Однако чекиста столь высокого ранга тоже не станут использовать для слежки.

Тем не менее страстность, с какой В. Скорятин утверждал вещи как нелепые, так и бездоказательные, сыграла свою роль. Теперь без упоминаний о чекистском заговоре против поэта не обходится ни одна книга о Маяковском. К сожалению, именно это и является вкладом В. Скорятина в «маяковедение», а не факты и документы, введенные им в оборот, — они давно усвоены, имя первооткрывателя забыто.

± 3

К. М. К а н т о р. Тринадцатый апостол. М., «Прогресс-Традиция», 2008, 368 стр.

Трудно понять, почему именитый философ, социолог, автор статей и книг по дизайну, признанных почти классическими, избрал темой для своего сочинения Маяковского. Причем Маяковского-мыслителя, наследовавшего и ветхозаветным пророкам, и Данте, Микеланджело, Рабле, Шекспиру.

Попытаться предположить, в чем же кроется причина этого, можно, основываясь на беседах К. Кантора и А. Зиновьева о Маяковском. Дружеские диалоги их на данную тему шли много десятилетий, но были это именно разговоры друзей. Однако в 1990 году, когда К. Кантор встречался с А. Зиновьевым за границей, текст был записан (теперь он стал достоянием публики).

Что такое девяностые годы прошлого века, не стоит напоминать. Государство трещало по швам, рушились былые идеалы, низвергались авторитеты. В числе прочих и Маяковский. Вот это и вызвало праведный гнев собеседников.

И Зиновьев и Кантор, ощущая себя критиками советского строя, но существовавшими в пределах его, считали таковым и Маяковского. Это было сказано прямо: Маяковский — поэт утраченных революционных иллюзий, причем поэт великий.

Желание представить Маяковского непременно великим, вписать в контекст человеческой истории и двигало, вероятно, автором книги. Таким образом он

и свое поколение — поколение утративших революционные идеалы — вписывал в общекультурный контекст, разрушенный, казалось бы, революцией.

Что до поколения и — шире — всей советской культуры, никаких сомнений и быть не может. А вот с Маяковским сложнее.

Как представить человека абсолютно не книжного, даже ненавистника чтения, наследником интеллектуальной истории? Теперь не секрет (вспоминают самые разные мемуаристы), что газеты и журналы реферировал для него Осип Брик. Прочитывал, а потом пересказывал основное за завтраком. Сам Маяковский читал только поэтические разделы в журналах, а прочитанные журналы выбрасывал. Тонкие журналы любил также использовать вместо рожка, надевая ботинки. Складывал в несколько раз и подставлял под пятку.

Иного способа получения информации не существовало. Кино и радио были в зачаточном состоянии. Так откуда черпать факты? Из бесед? Беседы лефовских деятелей тоже описаны мемуаристами: бесконечная игра в карты или в маджонг прерывалась характерными игроцкими приговорками. Вот и все.

Можно, конечно, утверждать, что было общение с живой жизнью, обычными людьми, носителями некой народной мудрости. Оттуда, дескать, и черпал нужное для себя поэт. Ведь существуют нескольких типов культур — низовая, высокая (и средняя, добавили бы те, кто помнит теорию «трех стилей»). Идея эта вполне соотносится с теориями формалистов, согласно которым из низовой культуры не только возможны заимствования, дабы сделать слово — читай, мысль — вновь ощутимой, но и некоторые приемы со временем делаются достоянием литературы, тогда как устаревшие или «автоматизированные», не воспринимающиеся аудиторией, опускаются в низовую культуру, теряют авторский отпечаток, делаются общедоступными, расхожими, штампованными.

Все бы это было верно, если бы не сделалось очевидным — культуры почти не сообщаются, они существуют как кластеры либо монады, замкнутые, отделенные друг от друга. Если и происходят заимствования, присвоенные элементы тут же теряют прежнюю специфику, обретая новые свойства.

И потому насмешливый пассаж из романа Ильфа и Петрова не кажется таким уж насмешливым. Это констатация факта, описание функционирующих культурных монад. В одном мире создают Турксиб, в другом строят брюки фасона «полпред». Логично добавить — в третьем воспевают стройку социализма, клеймят позором обывателей за стремление к новым брюкам и клеткам с канарейками, после чего получают гонорар построчно и, закрыв двери, играют ночь напролет в карты, а утром отправляются на извозчике в ресторан, снять накопившуюся усталость. И ни о Турксибе, ни о канарейках и обывательских брюках ровным счетом никто не думает за бутылкой «Абрау», фруктами и отбивной.

О появлении стихов, воспевающих свершения первого мира и клеймящих язвы второго, в первом и втором мирах, как правило, и не догадываются.

Попытки вписать Маяковского в интеллектуальный контекст эпохи — увы, неудачные — известны еще с тридцатых годов. Последняя по времени, но столь же характерная — книга Л. Кациса, толстый и небезынтересный том с типичным названием «Владимир Маяковский-поэт в интеллектуальном контексте эпохи».

Как я понимаю, такого рода попытки и есть демонстрация интертекстуального метода. Чем образованней интерпретатор, тем умнее будет выглядеть объект его исследования.

На мой взгляд, было бы интересней, если бы К. Кантор, автор работ по визуальной культуре, написал о Маяковском-художнике. И тут бы исторический контекст оказался весьма кстати.

Т в о р ч е с т в о  В.  В.  М а я к о в с к о г о  в  н а ч а л е  X X I   в е к а. М., ИМЛИ РАН, 2008, 800 стр.

Книга эта, по объему текста слегка уступающая книге, выпущенной РХГА, о которой сказано выше, по-своему тоже репрезентативна. Тема, вынесенная в заголовок, интересна и даже актуальна, однако о каких — пусть и самых предварительных — итогах можно рассуждать, если по сию пору нет мало-мальски удовле­творительного собрания сочинений Маяковского. Прижизненное собрание так же урезано, как урезаны и посмертные (хотя и называются «полными»), прорежены цензурой, и политической и эстетической.

Иными словами, не проделана главная при освоении творческого наследия любого автора — подготовительная — работа. Так на чем базироваться исследователям? На рукописях, доступ к которым открыт не каждому, или на разрозненных публикациях, когда, берясь за какую бы то ни было проблему, надо проводить всю текстологическую работу самостоятельно?

Ответ в объемистом этом коллективном труде отсутствует. А из статьи В. Н. Дя­ди­чева «О неизвестных текстах Маяковского» можно лишь понять, что и сбор материала для очередного, самого полного из всех полных, собрания сочинений Маяковского еще отнюдь не закончен. Между тем авторы статей, будто не замечая, что целого нет, устремились к частностям, что не всегда представляется актуальным. Таковы, на мой взгляд, статьи Н. В. Кононовой «Маяковский в творческом сознании Давида Самойлова» и С. С. Бойко «Маяковский: поэтика притяжения и отталкивания (Раннее творчество Булата Окуджавы)». Почему не Наровчатов, Слуцкий, Гудзенко, Межиров, Глазков, если брать поэтов «военного» поколения? Только потому, что для авторов статей интересны Самойлов и Окуджава?

Но наиболее показательна в данном смысле статья Е. А. Тюриной «О текстологических проблемах повести М. А. Булгакова „Собачье сердце”». Не стану оценивать качество этого сочинения, довольно сказать, что на всех 33 страницах текста нет не единого упоминания о Маяковском.

То ли автор нуждался в научной публикации по теме — диссертанты знают эти мучения, когда некуда сунуться со статьей и вопиешь от отчаяния, — то ли попала эта статья в сборник по недосмотру — сохранили документ не в той папке (филологи не дружат с оргтехникой). В общем, шарада, разгадку которой, надеюсь, знает редколлегия.

А в знаниях некоторых из этих уважаемых людей приходится усомниться. Так, ответственный редактор книги А. М. Ушаков в обширном вступлении заводит речь о книге Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», называя ее почему-то монографией. Книга, понятно, вызывает неприятие, но не в том суть. А. М. Ушаков утверждает: «Написанная в начале 1980-х годов, она печаталась частями в журнале „Театр” и полностью была опубликована вначале за рубежом, а в 1990 году у нас в издательстве „Советский писатель”».