Искры - Михаил Соколов

У купца глаз был наметан, и он без долгих разговоров тут же предложил ряду: он, купец Колюжный, будет поставлять товар, а Игнат Сысоич организует артель для поделки сапог и весь готовый товар будет сдавать в лавку.

— За барыши не изволь тревожиться, Игнат Сысоич, в обиде не будешь, — дружелюбно говорил Колюжный, по-свойски хлопая по плечу будущего поставщика.

Игнат Сысоич, задумчиво раскуривая толстую купеческую папиросу, осведомился об условиях, но Колюжный, после длинного перечисления будущих своих хлопот, так и не сказал, сколько заработает Игнат Сысоич.

«Купца проведешь — на другой день помрешь», — вспомнил Игнат Сысоич мудрую поговорку и, выслушав увещевания Колюжного, обещал подумать.

Леон в душе был рад, что отец нашел дело, однако, не возлагал больших надежд на сапоги и больше интересовался тем, твердо ли обещал Егор Дубов дать еще земли.

Игнат Сысоич поведал, как договорились с Егором, но сейчас он, хотя и не принял еще предложения купца, смотрел уже на свое хозяйство по-иному.

— Да что ж с них, сынок, — говорил он, — с Егоровых-то десятинок — сыт, одет не будешь. Я обрадовался было, а теперь и сам рассмотрел: на молоке кашу не сварили, так на воде и думать нечего. Надо к другому берегу прибиваться. Егор завтра, бог даст, поправит дела, и опять нам хоть во дворе тогда сей, потому, как говорится: «С чужого коня среди грязи долой». Так и нам — с чужой земли.

Он умолчал о том, что про себя уже решил принять предложение Колюжного, что после разговора с купцом мир предстал в его глазах совсем в другом свете, и он уже смутно видел в нем очертания собственной мастерской в хуторе, лавки в городе.

Чургина не было дома, он накануне уехал в Новочеркасск, и Игнат Сысоич был за старшего в квартире. Он сидел у поддувала печки на корточках, попыхивая тонкой папиросой четвертого сорта, и не спеша излагал свои мысли.

Леон возле этажерки рассеянно перелистывал журнал «Вокруг света», Марья на сундуке нянчила внука, Варя готовила обед.

— Я это к тому еще, хотел посоветоваться по-семейному: может, оно и тебе, сынок, понравится сапожное дело, — несмело высказал Игнат Сысоич затаенную мысль. — Купец дело выгодное предлагает, остановка за нами. А я так думаю, сынок: бросай ты шахту, пока душа цела, да начнем-ка мы чеботарством подманивать счастье, тут оно верней выйдет. Ну, а там поглядим. Даст Егор еще три десятинки — и их за ворота не выкинем, да так потихоньку и будем жить. И вместе будем, и думки разные душу перестанут мучить — вылез ты нынче из нее, из шахты этой, или там остался, упаси бог.

Леон закрыл журнал, мельком взглянул в окно. Невдалеке виднелась новая кирпичная труба котельной шахты, фермы возводимого железного копра второго ствола, новое оштукатуренное надшахтное здание. Через выгон от шахты шли столбы. Недавно подвешенные к ним электрические провода толстым слоем облепил серебристый иней. На проводах рядками сидели галки, слышался их веселый галдеж. Ветер шаловливо качал их вместе с проводами, и иней снежной пылью сыпался на землю.

Леону вспомнились соломенные крыши кундрючевских хат, нищая, безрадостная жизнь в хуторе, и лицо его потемнело.

— Вот оно куда дед наш приехал, внучок, — разговаривала Марья с малышом, слегка подбрасывая его. — Не умер Данило, так болячка задавила.

Варя недовольно сказала:

— Ну, хорошо, батя, у вас дело наладилось, на кусок хлеба есть. А зачем вы Леву будете срывать с места? Получится там с Колюжным или нет, а парень уже работает и себя одеть, прокормить может.

— Да я не неволю его, дочка, как хочет, — отступил Игнат Сысоич, но тут же исподволь продолжал свое: — Конечно, если бы он сел рядом со мной, дела веселей бы пошли. Оно, видишь, дочка… — И он опять начал доказывать, что если уговориться с купцом, да получить от него хорошего товара, да пригласить еще человечка три и создать артель сапожную, так наверняка можно иметь неплохой доход, а со временем и свою артельную торговлю в городе открыть, купцом заделаться. — Да мало ли может успеть в таком деле умный человек!

Леону не хотелось разочаровывать отца. Пусть верит в то, о чем говорит, потому что иного у него нет.

— Я не знаю, батя, — вяло ответил он, отойдя от этажерки, — может оно у вас и дельно получится с купцом этим.

— Знамо дело, получится. А чего ж не получиться? — поспешил уверить Игнат Сысоич.

— Ну и хорошо. А только меня вы не трогайте и не тяните в Кундрючевку. Подгнили мои корешки там, и толку от меня не будет, даже если б атаман с Нефадеем и согласились пустить меня туда. Да и отвык я от хутора за этот год. Мужика из меня не вышло.

У Игната Сысоича рухнули все надежды на сына, упало настроение, и даже говорить расхотелось.

Лишь мать ободряюще сказала, но это относилось к Леону:

— И правда, сынок: чем журавель в небе, так лучше синица в руки. У отца нашего голова всегда вперед скачет, а ноги на месте стоят; яичко не успело наклюнуться, а он уже цыпленка на базар наметил и хозяйство на тот барыш расширить собрался.

Игнат Сысоич бросил в печку окурок и, старчески кряхтя, поднялся с корточек.

— И каким только бруском язык тебе наточили, накажи господь! — страдальчески произнес он и с досадой сплюнул.

Леон был не в духе. Мать привезла ему письмо от Алены. В письме сообщалось, что Яшка как уехал прошлый год из хутора ставить свое хозяйство, так больше и не появлялся и что как бы не выдал ее отец за сына богача из соседнего хутора.

«Но ты не беспокойся, раньше весны ничего не будет. А весной мы поглядим. Ты пока приискивай квартиру», — писала Алена, но это не утешало Леона. Однажды он уже подыскал квартиру, и три рубля задатка оставил, и купил кровать, одеяло, пользуясь тем, что Чургин не брал денег на харчи. Он готов был хоть сейчас привезти Алену из хутора, а она не решается жить с ним без венчания, без родительского благословения. Что ему делать? Поехать к ней и сказать: «Или бросай хутор, или наступил конец нашей любви»?

Марья догадывалась, о чем писала Алена, и желая порадовать сына, сказала:

— Она к нам все приданое свое перетащила. Скатерти, одеяла принесла, наволочки небесного цвета. На весну к тебе сбирается. Ты еще сватов не думаешь посылать, сынок?

— Нет, — коротко ответил Леон.

— И правда, сынок. Тайно обвенчаем, и концы в воду. Признает. Брешет, хамлет старый, признает, как она законной женой станет, — уверенно заявил Игнат Сысоич.

Леон решил ждать весны и написал Алене большое письмо.

По дороге на станцию Игнат Сысоич выговаривал Марье за то, что она помешала ему увлечь Леона чеботарным делом:

— А все через тебя, языкатую, он отказался. «Сини-ица в руки! Жураве-ель в небе!» — пренебрежительно повторял он ее слова. — Тридцать целковых барыша — это журавель, по-твоему? «Синица» какая грамотейная нашлась!

— Я так и знала. Теперь ты и сапоги делать меня заставишь. А это капитал — тридцать рублей, журавель бесхвостый? — ожесточилась Марья. — Ты пораскинь башкой своей лысой: далеко ты прыгнешь на этот барыш? Молчал бы хоть, перед детьми не срамился, купец голоштанный. У самого коленки через штаны видать, а он еще о лавке думает. Тьфу, да и только! — досадливо плюнула она.

— Ничего, латаные, да не краденые, — отговаривался Игнат Сысоич, сбавив тон. — Дурная, может, счастье само в руки дается? А шутка ли — лавку свою заиметь?

— И я ж говорю: дай бог нашему теляти волка поймати.

Приехав домой, Игнат Сысоич порадовал барышом своего компаньона, Загорулькиного батрака Семена, о купце рассказал.

Семен, наклонясь над сапогом, спросил, каково мнение Чургина и Леона об их деле, и Игнат Сысоич растерялся было, да быстро вывернулся:

— Говорят: мол, хорошее дело, да только мало вас и капитал трудно завести для большого дела.

— А Леон не хочет приставать в нашу компанию? Тут еще один приблудился, Пантюшка-безродный, бросил свечки тушить в церкви. Он умел когда-то чеботарить и божится: мол, вспомню живо.

Это известие ободрило Игната Сысоича, и он так воспрянул духом, что позабыл и неприятную беседу с Леоном и разговор с женой. Вот теперь-то они дело раздуют!

После обеда он отправился на улицу похвалиться своими барышами и предложением Колюжного.

Ему встретился дед Муха. В старых, прохудившихся валенках, в разорванной на плече шубенке, он возвращался с речки, держа в руке неизменное свое рыбацкое ведерко. Лицо деда посинело, бороденка взлохматилась, и весь он так съежился, что на него жалко было смотреть. В ведерке у него лежали три мерзлых окуня и щука.

— Рыбачим все? Здорово дневали! — разминулся было с ним Игнат Сысоич.

— Слава богу! Да вот провианту бабке наловил, а сам, кажись, заболел с рыболовством таким. Куда это ты направился?

— Да так, с мужиками постоять.