Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

же мне было немного жалко его. Мама ведь сказала, что он мой родной отец и что я должна быть вежливой, если он захочет общаться со мной. И в то же время во мне зародилась обида на Жоржа — он ни разу после того как украл меня, не подошёл ко мне, не искал встречи со мной. Поэтому я и сама старалась избегать его. Но к появлению нового, хоть и очень хорошего папы, я была всё-таки не готова. Правда, я могла бы принять в качестве отца Радибогу. Он мне нравился, несмотря на его смешной синий нос. В нём было что-то большущее, сильное, мягкое и доброе. Даже мама всегда смягчалась, когда он «заглядывал на огонёк попить чаю под семейным абажуром». Мне нравилось, когда они долго разговаривали на абсолютно непонятные мне темы, нравились красивые странные слова, которые он произносил. Я как на нитку нанизывала эти, как мне казалось, культурные слова, чтоб в удобный момент вставить их в разговор с взрослыми, и чтоб они воскликнули — «Какой культурный ребёнок!»

Но, к сожалению Радибога тоже не был маминым типом мужчины. Однажды за чаем он взял маму за руку и сказал:

— Я не делаю вам, Лидочка, предложения потому что вы неблагосклонны ко мне.

— Почему же, я очень благосклонна…

— … к моим поступкам, к моему терпению, к моей доброте. А хочется, чтоб без всех этих добродетелей вы были благосклонны ко мне. Любят не за что-то, а вопреки.

Из всего разговора я разжилась тремя культурными словами — благосклонность, добродетель и вопреки. Но применить их в то время так ни разу и не решилась. А вот смысл разговора уловила и поняла, что Радибога никогда не станет моим папой.

СВОБОДНОЕ ПЛАВАНЬЕ

Лето подходило к концу. Мама ждала какого-то отспуска. Часто мечтательно повторяла: «Вот наступит отспуск, и я уйду в свободное плавание! Отдохну от театра, театр отдохнёт от меня. Сделаю ремонт! Вот наступит отспуск! Вот наступит отспуск, поедем в Одессу к мамочке! Вот получу отспускные, куплю шкаф для одежды или кухонный стол с тумбочкой, нет, лучше кровать с пружинным матрасом, чтоб не мучиться, скрючившись в три погибели на скрипучей панцирной сетке… вы-сплю-юсь…»

И вот долгожданный день настал. Сегодня театр идёт «в отспуск». Моё детское воображение рисовало картину — идёт театр, идёт, и вот перед ним спуск. Как у нас на старой квартире, во дворе за забором начинался спуск к реке.

Умытая и наряженная, с огромным розовым бантом на макушке я шагаю с мамой в театр. Она за отспускными, а я посмотреть, как «театр идёт в отспуск». Очень волнуюсь, почёсываю запястья. Иногда закрываю глаза и фантазирую. Вот мы подходим к театру, а он — огромный дом — сам собой движется в сторону спуска! С распахнутыми дверями и окнами, с треском скользит вниз по улице к реке. Из окон, как паруса на ветру трепещут белые прозрачные занавески. Вот-вот он войдёт в воду как пароход и пустится «в свободное плаванье». И тоже будет отдыхать от мамы. Даже слышу, как он стонет и кряхтит от собственной тяжести. Скрипят и хлопают все двери и форточки.

Мама тоже уйдёт в «плаванье», как мой покойный дед кочегар. Бабуня часто вспоминала, как провожала деда в «плаванье». Теперь в «плаванье» я провожаю маму. А может она и меня возьмёт с собой.

Осталось пройти через сквер и, наконец, увидеть идущий театр. Сквозь густую листву высоких деревьев театр пока не виден. Считаю шаги — раз, два, три! Открываю глаза,… а он — стоит себе, как вкопанный, и не собирается ни в какой спуск и ни в какое плавание! Конечно, я опять всё придумала! Я уже не маленькая дурочка, я уже большая и прекрасно понимаю, что все дома вкопанные и ничто их не сдвинет с места, … но так хотелось …

МОЯ ВТОРАЯ ПРЕМЬЕРА

Мама тоже не отправилась в свободное плаванье. Она с понедельника каждый день отправлялась с концертной бригадой в колхозы «давать шефские концерты». Возвращалась под утро. Как мёртвая падала в постель, чтоб выспаться, потом утром накормить меня и опять уехать на грузовике в подшефный колхоз. Я плакала, просила взять меня с собой. Она тоже плакала и говорила, что детский организм не выдержит такой долгой трясучки, что у неё на попе мозоли от деревянных лавок, на которых бедные артисты трясутся в кузове «видавшего виды» грузовика.

— Я тоже хочу видеть виды! А ты запираешь меня в хате! Мне скучно, скучно! — хныкала я и топала ногой.

— Что же мне оркестр нанимать, чтоб ты не скучала? Лучше скучать, чем мучиться! Я не хочу тебя брать!

— А ты захоти, захоти! Я тоже концерт умею давать! Я все твои песни знаю — и «Дивчину Наталку», и «Мисяць на нэби», и «Давай закурим», и «Виють витры»! Жорж хвалил меня за одесский ле… этот, ле-пер-туар. Я знаю — «Купите бублички», как «Кавалер барышню хочет украсть», «С одесского кичмана», и стихи знаю про «Бурю мглою» и про «Дождик-дождь». Я даже лучше тебя могу концерт давать. Бабуня плакала, когда я ей спела «Товарищ, товарищ, болять мои раны! Болять мои раны в глыбоке…», — зарыдав, я бросилась маме в колени, — Захоти, захоти и возьми меня в колхоз, а то я заболею аж в три погибели!

И мама сдалась.

В подшефный колхоз театр отправил молодых актёров комсомольцев. Грузовик, по-моему, трясло совсем не от плохой дороги, а от песен, анекдотов и смеха. Я была счастлива! Пела и хохотала вместе со всеми. И никак не могла понять, почему мама не хотела брать меня с собой.

До колхоза ехали часа четыре. Грузовик остановился прямо в поле, на «полевом стане». Шофёр откинул борта, и грузовик превратился в сцену. Вскоре стали подъезжать грузовики и трактора с колхозниками. Они рассаживались перед нашим грузовиком прямо на земле. Концерт начался, когда уже солнце садилось, вечером. Ждали доярок. Я сначала сидела за грузовиком и смотрела в спины выступающим артистам. Мне всё время хотелось забраться по деревянной лесенке на «сцену» и тоже что-нибудь спеть. Я