Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

— Ой! Халатик-кимоно! Ну, прямо в точку! А я ломаю голову, в чём же мне выгребать золу из печки!

За халатом вынырнули две женские шёлковые комбинации с вставкой из белых кружев на груди — бледно-розовая и бледно-голубая. Мама взвизгнула от восторга! Все носят бязевые комбинации, а у неё теперь «аж две из натурального шёлка»!

Следующая вещь превзошла предыдущий восторг. Это был чёрный, из буклированной шерсти пиджак с широченными плечами и узкой талией, которую обхватывал пояс с огромной серебряной пряжкой в форме банта.

— Да он сшит на меня! — орала мама со слезой в голосе. — Не может быть! Он из костюмерной Голливуда! Точно! О нём можно только мечтать! Нет, я не сплю! Вот он — у меня в руках! — мама тискала пиджак, надевала, снимала, целовала, снова надевала. Пыталась по частям разглядеть себя в небольшом зеркале. Щёки её пылали, она хохотала и подпрыгивала. — Голливуд! Все здохнут от зависти! Даже сама Любовь Орлова не имеет такого пиджака — голову даю на отсечение! Ветуня, я сбегаю в театр! Там огромное трюмо! В этом маленьком зеркале ни черта не увидишь! А я хочу посмотреть на себя в рост!

По-моему мама выпорхнула в окно и полетела в театр, оставляя за собой нафталиновый шлейф.

Оставшись одна, я заглянула в опустевшую коробку и на самом дне сбоку обнаружила какой-то удлинённый предмет. Крутила, вертела его в руках, не понимая, что это. Внезапно предмет сам распахнулся и превратился в огромный веер. Подобный веер я видела у «самашечей артыски» в нашем одесском дворе. Тот был гораздо меньше, и она таскала его в муфте. В жаркие дни вынимала и обмахивала им потное морщинистое лицо. Веер состоял из рваных, грязных перьев, перья летели во все стороны и «самашечая артыска» громко чихала. Описать веер из американской посылки словами невозможно, он был настолько прекрасен, что тогда моё катакомбное воображение не нашло бы подходящих слов для сравнения. Когда веер раздвигался, то постепенно возникала картина: на чёрном шёлковом фоне стояла птица с раскрытым веером хвостом невиданной раскраски. Каждое перо хвоста заканчивалось сияющим перламутром изумрудно-синим глазом. Сказочная птица была такая живая, что мне становилось жутко от взгляда её блестящих зелёных глаз, торчащих бусинками над клювом. Позже мама рассказала мне, что птица называется павлин и что они — точно такие павлины — существуют на самом деле. В данный момент меня охватил тот же восторг, который я ощутила при виде Жанниных золотых часиков. Я решила не показывать веер маме. Завернула его в красивую бумагу с сиреневыми цветочками и засунула под свою кроватку в самый дальний угол. Я боялась, что мама спрячет веер в чемодан или потащит в театр, и я больше никогда не увижу эту красоту.

Не поняв, я всё ещё наказана или уже отбыла наказание, решила не рисковать и сидеть дома. Тем более что наваленные кучей на столе вещи притягивали моё внимание. Я с удовольствием надела лимонно-жёлтый халат с драконами, запахнула его на себе чуть ли не два раза. Он всё время соскальзывал с моих плеч. Пришлось подвязаться красным поясом от маминого платья. Потом как-то умостила на голове соломенную шляпу с подсолнухом и натянула лайковые перчатки, достающие мне до плеч. Полупустые пальцы перчаток загибались и были подобны когтям огромной сказочной птицы. А себе я казалась такой красивой, что само тело стало вытанцовывать гопак из спектакля «Наталка-Полтавка». Сами собой вспомнились слова маминой финальной песни, и я запела, кружась вокруг стола и притоптывая в такт музыке во всю звучавшей в моей голове:

— Ой, я дивчина полтавка,

А зовуть мэнэ Наталка!

Дивка проста, нэ красыва,

З добрым сэрцэм, нэ спэсыва.

Коло мэнэ хлопци вьються

И за мэнэ часто бьються.

А я люблю Петра дуже,

До другых мэни байдуже.

ЛЕВ

В глубоком поклоне я развернулась к порогу, к воображаемому зрителю. Кто-то захлопал в ладоши. Подняв голову, я обнаружила, что воображаемый зритель превратился в совершенно реального дядю в красивом сером костюме, при галстуке и в чёрных лакированных туфлях. Эти сияющие блеском туфли поразили меня сильнее, чем неожиданное появление незнакомца. С абсолютно серьёзным лицом он, не переставая хлопать, всё время повторял:

— Браво, браво! Браво!

Я застеснялась и убежала в другую комнату. Какое-то время стояла за дверью, боясь пошевелиться. Щёки мои пылали. Прислушалась. Ни звука. Ушёл что ли? Решилась выглянуть. Неизвестный дядя стоял лицом к окну и что-то мурлыкал себе под нос, переваливаясь с пяток на носки. При этом лакированные туфли тихонько поскрипывали. Руки он держал в карманах брюк, фалды пиджака собрались складками на спине. Я смотрела на эти складки и не могла произнести ни слова. Наконец дядя, будто чувствуя мой взгляд, повернулся ко мне. Его лицо ничего не выражало. Он просто внимательно разглядывал меня. Я осмелела и спросила:

— Ты кто?

Дядя тихонько попукал губами, сощурил один глаз и изрёк почти женским голосом:

— Я лев. А ты невоспитанная мадмуазель. Ты всегда взрослым тыкаешь?

— Я тебя ничем не тыкала.

— Ну, ты же сказала незнакомому взрослому человеку «ты»?

— Сказала. А ты тоже невоспитанный. Даже не постучался и напугал ребёнка.

— Это ты ребёнок? Я вижу перед собой разряженную фифу.

Он провёл указательным пальцем, на котором сверкнул золотой перстень с синим камнем, по подоконнику, внимательно рассмотрел палец и ткнул мне его чуть ли не в нос.

— Вместо того чтоб выдрющиваться, лучше бы пыль вытерла.

— Я не… это… не дрющилась, а репетирывала концерт! — почти выкрикнула я, — А тебя никто не приглашал!

Дядя достал из кармана пиджака аккуратно сложенный белый носовой платок и вытер им пыльный палец. Опять смешно попукал губами, резко вздохнул и тоже выкрикнул своим противным высоким голосом:

— Нет приглашали! Лидия пригласила, а сама отсутствует! Она что-нибудь мне передавала? И где она сама?

— Она побежала в театр посмотреть в трюмо, а то в нашем зеркальце не видно