Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мама полезла на грузовик петь свой «Зэлэнэнький барвиночок», я вдруг, не помню как, оказалась с ней рядом. На удивление мама не прогнала меня. Скорее всего, потому что баянист Степан уже начал играть вступление и мама не стала отвлекаться на меня. Я так и стояла рядом с мамой и со страхом смотрела вниз на колхозников, пока не начался припев. Неожиданно для самой себя припев я запела с мамой. Мне очень нравился припев, потому что он очень смешной:
Ще, ще, ще, ще, ще-е-е блыще!
Прысунься ще блыще!
Мама, то есть какая-то дивчина, пела своему любимому, чтоб он придвинулся к ней ещё ближе.
Когда мама закончила песню, раздались очень громкие аплодисменты, крики «браво» и «бис». Мама стала кланяться. От смущения я тоже низко поклонилась. Раздался дружный хохот колхозников и аплодисменты усилились.
— А нехай малэнька ще заспивае! — закричал какой-то колхозник и все его поддержали.
— Спивай, спивай, дытынко!
Голоса колхозников становились всё громче и громче. А я стояла, смотрела на колхозников, вытаращив глаза, и от страха не могла сдвинуться с места. Выручил меня баянист Степан.
— Ну, шо, малэнька, будем петь? — он соскочил со своей табуретки, встал рядом и растянул баян.
Вдруг что-то тукнуло меня изнутри, я осмелела и крикнула громко-громко, на всё поле:
— Ой, я дивчина Полтавка! Исполняет Ветуня!
Степан заиграл вступление точь в точь как оркестр на спектакле, и я, совершенно машинально вступила во время и не заметила, как спела всю Наталкину песню. Потом Степан уверял всех артистов, что мы с ним ни разу не репетировали. А мама в слезах подтвердила. Сказала, что я не пропустила ни одной репетиции «Наталки-Полтавки» и потому знаю все песни наизусть.
После концерта нас пригласили в контору, где был накрыт стол. Посреди стола возвышалась громадная бутыль мутного самогона. За столом произносилось много тостов. Артисты выпивали, закусывая огурцами, помидорами, редиской и тушёным мясом с картошкой. Степан произнёс тост за мою премьеру. Поздравил с «боевым крещением» и сказал маме, чтоб она обязательно отдала меня в музыкалку, потому что у меня «прекрасный слух и есть чувство ритма». Все за это выпили. Кроме мамы. Мама не стала пить крепкий самогон, боялась сжечь связки. Я наелась до отвала, и меня стало клонить в сон. Как я очутилась в грузовике, не помню. Помню, открыла глаза, а надо мной множество сияющих бриллиантов, натыканных в чёрный бархат неба. Я лежу у мамы на коленях и мне так хорошо, как бывало только с Бабуней в Одессе. А звёздочки летают по небу и исчезают, оставляя светящийся след. Кто-то сказал, что нужно успеть загадать желание, пока летит звезда. Я никак не могла выбрать желание — так много всего хотелось, а какому желанию отдать предпочтение, не могла решить. Звёзды всё летали и летали, пересекая небо светящимися хвостами, пока я не вспомнила самое любимое Бабунино желание: «Щоб нихто, николы, никого нэ убывав». Желание оказалось длинное и никак не вмещалось в светящийся хвост звезды. Пришлось долго-долго репетировать желание скороговоркой, и, наконец, когда я всё-таки успела произнести Бабунино желание, звёзды стали меркнуть, а небо с одной стороны посветлело, потом порозовело, и кто-то произнёс:
— Звездопад иссяк. Светает.
Так до конца недели я и объездила с бригадой артистов все подшефные колхозы театра. Я больше не волновалась. Поднималась на грузовик следом за мамой, будто так и задумано. Вместе с мамой кланялась, чем вызывала дружный смех колхозников и обязательно, как по заказу кто-то из зрителей выкрикивал пожелание, «щоб и дытына заспивала». Наверно была какая-то высшая логика в самом моём появлении на грузовике, которая и диктовала просьбу зрителей. Мой «номер» всегда проходил на «ура». Я настолько осмелела, что на последнем концерте под восторженные аплодисменты колхозников исполнила почти весь свой «лепертуар». Потом артисты, смеясь, спрашивали, похлопывая меня по плечу:
— Ну как «прощальная гастроль»? Удалась?
— А як же?! — победно восклицала я, и тут же, смутившись, пряталась за маму.
ХАЛТУРА
Шефские концерты закончились. Утром я с нетерпением ждала, когда же мама проснётся, чтоб, наконец, пуститься в долгожданное «свободное плаванье». От этого «свободного плаванья» я ждала чего-то необычного и удивительного, тем более мама сказала, что «в отспуск поедем в Одессу к Бабуне». Эту фразу я запомнила больше всех там фраз про шкафы, ремонт и пружинный матрас. Неужели мама забыла про свои мечты, и всё останется по-прежнему?
Я стала покашливать, знала — мама больше всего на свете боится, что я простужусь. Покашливала, покашливала, пока не закашлялась по-настоящему. Но никакой реакции. Тогда я стала ронять предметы — табуретку, кружку.
— Прекрати греметь! — раздался умоляющий сонный голос мамы из другой комнаты.
Я тут же заглянула к ней. Мама даже не собиралась просыпаться. Она лежала, как кошка на солнышке. На лице застыла блаженная улыбка. Я ткнула свою мордочку маме в подмышку и тихонько заскулила:
— Мамулечка! А когда ж ты пустишься в «свободное плаванье»? Ты же обещала, «вот наступит отспуск, вот наступит отспуск…»
Мама лениво потянулась, потом стиснула меня в своих объятиях и промурлыкала:
— Так вот же оно — «свободное плаванье», солнышко моё! Это такая метафора. Так говорят, когда не надо просыпаться, пока не выспишься. Не надо спешить на репетицию! Делай, что хочешь, никто тобой не командует, и ты никому не подчиняешься.
— А что поедем в Одессу, это тоже такая мета-фора? Мета-фора значит брехня?
— Не-ет, доця, не брехня! Я очень хочу к мамочке, хочу в Одессу к морю. Но всё
