Дневник дерзаний и тревог - Пётр Киле

Нравственные понятия были и остались с языческих, христианских, советских времен одни и те же. Это видно по классической литературе всех времен и народов. Беда наша в том, что эти понятия перевернули, переменили в них знаки. Пушкин в крайней степени отчаяния проговорил: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».

Учительница упоминает слова Пушкина, не слыша боли в его голосе. Она утверждает: у детей другая жизнь, старшим поколениям - «покой», новым - «воля». Старшим поколениям - вечный покой, новым - воля, - голубая мечта русского либерализма ради свободы, демократии, то есть торжества чистогана. 

«Литературная газета» в последние годы весьма решительно стала выступать против этих крайностей, перевернутых ценностей, что можно только приветствовать. Но статейка «Ай да Пушкин» просилась ведь на последнюю страницу. Домыслы учительницы смехотворны. Бедные школьники! А слова Пушкина, вынесенные в название? Ведь все знают продолжение. Поэт мог так выразиться про себя, да в частном письме, но в устах другого, у учительницы, звучит как прямое ругательство.

Я перечел «Станционного смотрителя», не знаю, в который раз.. Повести Пушкина - явление исключительное даже рядом с его лирикой. Это однажды почувствовал Лев Толстой, в пору работы над «Анной Карениной», а смолоду прозу Пушкина находил «голой»; - у нас считают ее детской, - он писал Голохвастову: «Давно ли вы перечитывали прозу Пушкина? Сделайте мне дружбу - прочтите с начала все «Повести Белкина». Их надо изучать и изучать каждому писателю. Я на днях это сделал и не могу вам передать того благодетельного влияния, которое имело на меня это чтение.

Изучение это чем важно? Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии, смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства.

Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается. Чтение даровитых, но негармонических писателей (то же музыка, живопись) раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно; а чтение Гомера, Пушкина сжимает область и, если возбуждает к работе, то безошибочно».

В маленькой повести «Станционный смотритель» и возникает беспредельная область прекрасного, в которой действительность 10-20-х годов XIX века в России, оставаясь такой, какая была и есть, вместе с тем преображена гармоническим распределением предметов поэзии, что доступно лишь классике да из высшего ряда.

Все происходит, как во сне, а воспроизводится как воспоминание, - здесь нет места беллетристике, это сфера «даровитых, но негармонических писателей», повествующих о том, что и как бывает в жизни, - перед нами высший нравственный мир, где и все происходит по высшим критериям, как в «Илиаде» Гомера или в романах «Евгений Онегин», «Война и мир».

Пушкин заранее заступается за своего героя: «Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые». По сути, это характеристика как Самсона Вырина, так и Дуни. Это та нравственная высота, на которой они живут, а дочь еще отличалась поразительной красотой.

Хозяйка в доме, во всем помогая отцу,  Дуня не дичилась проезжих. «Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня, - пишет рассказчик, - она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет». На прощанье она не только дала согласие на поцелуй, но и сама поцеловала рассказчика, как станет ясно позже.

Из всего этого следует, что в истории с гусаром, который прикинулся больным, девушка вполне сознавала, что происходит; вполне естественно, что она безоглядно влюбилась, а молодой барин еще ничего не обещал, лишь просил с ним уехать в столицу, - она решается, это для нее какой ни есть исход.

Уезжая, гусар вызвался довезти девушку до церкви на краю деревни. «Дуня стояла в недоумении... «Чего же ты боишься? - сказал ей отец, - ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви».

Смотритель вроде бы впал в ослепление, как он сам думал, но скорее он оказался провидцем судьбы своей дочери. «Старик не снес своего несчастья; он тут же слег...», а Дуня, со слов ямщика, всю дорогу «плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте».

Переживания столь сильны, что отдает высокой трагедией. Поэтому и обычная развязка, как в беллетристике, как в жизни, для Пушкина была невозможна. Остается поднять ротмистра Минского в тот высший мир, где он встретил девушку необыкновенной красоты. Вероятно, появление бедного смотрителя в Петербурге решило окончательно судьбу ее дочери.

Происходит знаменательный диалог. «Ваше высокоблагородие! - продолжал старик, - что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». - «Что сделано, того не воротишь, - сказал молодой человек в крайнем замешательстве, - виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она - вы не забудете того, что случилось».

Последняя фраза Минского объясняет многое, в частности, почему Дуня не давала о себе знать отцу: сознавая свое положение, она боролась за свое счастье и достоинство и, лишь утвердившись в новой сфере, приехала с детьми в родную деревню. Поздно.

Учительница забывает о пропасти между сословиями в старину и ныне в так называемых цивилизованных странах, все-таки мы все родом из СССР. Не могла Евдокия Самсоновна приютить отца, по домыслам учительницы, да она еще не была замужем за Минским, а пока лишь на содержании. Поэтому смотритель не успокаивается; считая ее погибшей, он ищет способа увидеться с нею. Случай помог, и ему представилось чудное видение.

«В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости; Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался» «Кто там?» - спросила она, не подымая головы. Он все молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с криком упала на ковер».

Появление прекрасной барыни в деревне в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською тоже отдает видением не из мира сего. Между тем все реально. Услышав о смерти старого смотрителя, прекрасная барыня заплакала. Мальчик вызвался довести ее до кладбища. «А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю».