Вне закона - Овидий Горчаков

— Вчера в секрете я говорил с пулеметчиком нашей богдановской группы — с Покатило. Он говорит... В общём, в лагере ходят вредные и даже, возможно, опасные слухи...

— Вы пришли по делу или загадки мне загадывать? — Когда капитан переходит на

«вы», шутить с ним опасно.

— Дело в том, что Покатило уверяет, что вы убили Богомаза,—  сказал я извиняющимся тоном. «Может быть, не стоило поднимать шум из-за пустяка?..»

— Что?! — осатанело взвизгнул Самсонов, стремительно вскакивая на ноги. Одной рукой он схватил меня за ворот мундира, другой больно сдавил руку повыше локтя. — Что?! Богомаза? Говорят в отряде?.. — Визг сорвался, перешел на хриплый, сдавленный шепот. Он забормотал что-то непонятное и отшатнулся. На перекошенном лице, в широко открытых, но ничего не видящих глазах мелькнуло выражение неприкрытого ужаса. Это был голый, животный страх. Этот страх передался и мне...

И жаркой молнией сверкнула догадка — значит, это правда! Правда! Значит, Самсонов убил Богомаза!.. Эта молния осветила на миг многие темные углы. И опалила, ослепила меня, вокруг потемнело...Я попятился к выходу. Самсонов впился в мою руку. Я натолкнулся спиной на стенку шалаша. Зашуршала, осыпаясь, сухая хвоя. Мы стояли друг против друга, скрестив взгляды, и дышали так, словно в шалаше не хватало воздуха.

Солнце с трудом проникало в шалаш. В зеленом сумраке лицо Самсонова, вспотевшее, лоснящееся, словно покрылось мелкой зеленью страха, помертвело.

Потом он выпустил мою онемевшую руку. Глаза его сузились, блеснули в темноте.

Цокнули, плотно сомкнувшись, зубы.

— Покатило? — прошептал сквозь сжатые зубы Самсонов, буравя меня колючим взглядом. — Так. Еще кто?

Я в панике искал слова, пытаясь сказать что-то, но язык не повиновался мне. С Самсоновым опять что-то случилось. Лицо его вдруг обмякло, стало жалким. Он с шумом глотнул воздух, всхлипнул и проговорил:

— Сядем! Садись!.. — Голос его дрожал.

Мы сели и сидели молча, неподвижно. Самсонов сплел пальцы, крепко обхватил руками колени. Слышно было только, как тикают часы на левой руке Самсонова. На той же руке белеет повязка... Он обвязал себе палец. Он ранил его, обжег в тот самый день... Стрелял вот из этого парабеллума!.. Он убил члена подпольного обкома! Меня вывел из оцепенения неровный голос Самсонова.

— Тяпнем, Витя? Небось болит голова-то? С похмелья помогает...

Он держал в руке флягу. До краев наполнив алюминиевую кружку, он протянул ее мне, и я выпил. Выпил как воду.

Это было первое похмелье в моей жизни — первое и самое горькое...

Кто-то прошел мимо командирского шалаша, громко смеясь. Кто-то заиграл на гармони и запел:

А молодость не вернется, Не вернется она...

Полоса света, проникавшая в шалаш сквозь неплотно задернутую плащ-палатку, померкла вдруг: кто-то стоял у входа.

— Можно, Георгий Иванович? Это я, Перцов. Тут Саша Ефимов вам подарочек из

Могилева привез, верней — Ольге Петровне.

— Из Парижа. «Шанель». Пятый номер,—  вставил Ефимов.

— Вон! К ... матери! — заревел Самсонов.

А в моих ушах гремели последние слова Богомаза. В одно мгновение, как кость, торчащая из раны, обнажилось их страшное значение. Какую убийственную боль, какую смертельную горечь втиснул в эти слова Богомаз, сколько изумления и гнева...

Через несколько нескончаемых минут томительного молчания Самсонов выплюнул неразжеванный кусок сала и заговорил. В его голосе не было тени прежнего волнения. Ровный, спокойный, скучноватый, обычный его голос.

— Слухи действительно опасные. И выдумать их мог только кретин — и в семье не без урода. Или предатель. Это — гнусная антисоветская провокация, вражеская вылазка, попытка подорвать мой авторитет, авторитет, на котором держится настоящее и будущее наших отрядов. Ты... веришь этим слухам? — вдруг вкрадчиво спросил он.

— Я? Что? Нет, нет!.. — пролепетал я чужим голосом. По виску у меня скатилась капля холодного пота.

— И правильно. Ты ж интеллигентный человек. Я доволен тобой! — Он хлопнул меня по плечу. — Вопреки ожиданиям, ты оказался неплохим партизаном. Я представил тебя к награде, сделал тебя командиром, наметил к повышению. Послушай, я далеко пойду и тебя подниму... Будь уверен, но прежде чем повелевать, ты должен научиться повиноваться... Ты отлично сделал, что пришел ко мне. И впредь всегда приходи. Народ у нас пестрый, непроверенный, и, помни, чем больше нас в лесу, тем больше среди нас будет врагов, предателей. Вы, десантники, должны стать моими глазами и ушами. Ты поможешь мне обуздать распространителей вредных слухов. По законам военного времени... Они тем опаснее, эти слухи, что у меня действительно были принципиальные разногласия с Богомазом — он, возможно, сам того не сознавая, своим отказом подчиниться командованию отряда, пытался рассорить партию с армией, покончить с военным командованием и партийным руководством в одном лице... А это, согласись, лучшее доказательство нескромности, зазнайства...

Он вдруг стукнул кулаком по колену и заговорил быстро, громко, с каким-то злорадным ликованьем:

— Есть! Вспомнил! Теперь все ясно! Помнишь, рассказывали нам?.. Это было еще до того, как Покатило пришел в наш отряд, он был тогда с Полевым. Однажды ночью они поймали Тереха, старосту Добужи, отъявленного врага народа. Расстрел был поручен Покатило. Тот повел его к Горбатому мосту, приказал раздеться. Оставшись в одной рубахе, Терех бросился в воду и ушел от расстрела. Потом, ты знаешь, он карателей в Красницу приводил, людей заживо сжигал. Все ясно! Покатило не случайно отпустил его. Терех купил в ту ночь Покатило! А возможно, его и раньше купили. Как ты думаешь? Постой! А может быть, это он хотел прострелить радиостанцию?!

Я слушал, молчал. Да, я трус! Презренный, жалкий трус! Через полчаса я вышел из штабного шалаша, сгорая от стыда и унижения. Я согласился убить Покатило. Возражать было немыслимо, отказаться — невозможно. Покатило пойдет со мной на засаду и не вернется в лагерь. Пуля, моя пуля, ударит ему в спину.

— Я понимаю,—  будто издалека доносился до меня голос Самсонова. — Он был тебе другом. Но вспомни Павлика Морозова. Предатель не может быть другом, отцом, братом...

Мы словно на корабле в открытом море, говорил мне Самсонов: если один из матросов заболел холерой, чумой, то остальные этого не должны знать. Пусть знают акулы. Мы уничтожим корень заразы. Это наш долг. Суровый, тяжелый долг перед всей командой. Предатель не человек, кровь провокатора не марает рук. И надо помнить: интересы дела стоят по ту сторону добра и зла...

Я вышел из шалаша и побрел слепо, как в тумане.

— «А молодость не вернется...» — пел под гармонь Баламут Сашкину любимую.

Я вспомнил слова Полевого: «Береги честь смолоду...» Яркий свет солнца резал глаза.

Мимо прошла Ольга. «Ну иди, иди к мамочке!..»

На поляне товарищи затеяли какую-то веселую возню, а я чувствовал себя чужим, посторонним.

Украдкой, по-воровски, пробрался я в свой шалаш и повалился там, укрывшись с головой немецким одеялом. Меня знобило. Одна лишь мысль гвоздила мозг. Самсонов убил Богомаза. Вещи потеряли свой смысл — Самсонов, мой командир, убил Богомаза. Тупо билась кровь в висках. Самсонов, Ефимов, Гущин — убийцы Богомаза. И я тоже должен стать убийцей.

«Самсонов! Мой командир!» — мысленно повторял я эти слова. Повторял с горечью, которую прежде не знал в себе.

Ночью я вышел из лагеря с пятью или шестью бойцами своей группы — остальных забрал Богданов, отправленный Самсоновым на поимку бургомистра села Медвежья Гора. По приказу Самсонова Богданов оставил мне пулеметчика Покатило. Моросил дождь. В ожидании рассвета мы укрылись у самого шоссе в пуне, где сохранилось немного полусгнившего сена. Товарищи курили, вполголоса разговаривали, перебрасывались шутками и даже смеялись. Покатило с сумрачным видом возился при свете фонарика с «дегтярем», давал отрывистые указания своему второму номеру Турке Солянину.

Всю ночь как заведенный я что-то делаю, двигаюсь, говорю, а мозг долбят несвязные мысли.

«Беспрекословно выполняй все приказы командира» — учила красноармейская клятва, учил дисциплинарный устав. Кухарченко и Гущин, выполняя приказ Самсонова, не задумываясь расстреляли Надю Колесникову. А разве они преступники — Кухарченко и Гущин? А если... если б не им, а мне приказал Самсонов расстрелять Надю? Невыполнение приказа равносильно измене. И ведь, в конце концов, не я, не Кухарченко и Гущин, а Самсонов несет ответственность за свои приказания...

И почему я задаю себе все один и тот же вопрос — как поступил бы на моем месте Богомаз? Возможно, Самсонов знает что-нибудь такое о Богомазе, чего ни я, ни кто другой не знает? Стоит мне только поверить в это, и все станет как прежде. Неужели Богомаз?.. Не может этого быть!

Месяца два назад, в Москве, я зубрил без особой охоты уставы армейские. Задумался над фразой: «беспрекословно исполнять приказы начальников, кроме явно преступных»,—  кроме приказов, незаконность которых несомненна, очевидна для всех и каждого. «Зачем,—  подумал я тогда,—  включили такое в устав? Разве могут быть у нас преступные приказы?» А сейчас я крепко призадумался над этими словами устава. Значит, воинский устав требует от меня безоговорочного выполнения не всякого приказа, а только законно отданного приказа; устав говорит также, что я должен немедленно доложить о преступном приказе вышестоящему командиру. Ну а если нет вышестоящего командира?! А как быть не с «явно» преступным приказом? И как может солдат, которому приказывают привести в исполнение смертный приговор, судить о законности этого приговора?