Записки наемника - Виктор Гончаров

Мужчина и девочка напихивают в фургон все больше и больше барахла. Наконец, мужчина закрывает дверь, садится за руль, рядом с ним устраивается девушка. В это время двери большого дома открываются, и колли с лаем бросается к машине. Водитель ругается, заводит мотор, и собака с лаем провожает фургон несколько десятков метров. Вовремя я спрятался.

Фургон медленно едет по дороге. Делает несколько поворотов. Вот он останавливается. Патруль. Наверное, это патруль при въезде в город. Что, если начнут проверять фургон? Нет, обменявшись односложными фразами с патрулем, водитель едет дальше. Я тем временем ощупываю барахло, пытаясь найти подходящую верхнюю одежду. Нахожу что-то вроде плаща. Кажется, он женский, но лучшего нет.

Снова остановка, снова патруль. Теперь уже внутри города. Когда же, черт побери, они остановятся, и станут выгружать свои пожитки? Неожиданно водитель включает повышенную передачу, и я понимаю, что он выезжает из города. Дорога из города идет в гору. Мне ничего не остается делать, как выбираться самому. Пробираюсь к двери и согнувшись дугой, опершись руками о борта, резким ударом обеих ног бью по двери. Не так-то просто. Водитель, услышав удар, казалось бы, должен был остановиться, но он наоборот ударяет по газам, фургон увеличивает скорость и стремительно несется в кромешной тьме. Концентрируюсь, набираю воздуха в легкие и снова обрушиваюсь на дверь. Что-то хрустнуло в коленке, но дверь распахивается, и я вываливаюсь на асфальт, обняв тюк с поклажей для смягчения удара. Искры сыплются из глаз. Невыносимо болит колено. Я повредил его еще в реке, когда разъяренная вода швырнула меня о скалы. А теперь еще добавил. Я даже не могу идти, а уползаю с асфальта на обочину. Подальше от этого тюка, который валяется на дороге. Теперь мне надо заползти в какое-нибудь разрушенное здание, чтобы отлежаться и обрести способность передвигаться как положено. Нащупываю решетку капитального забора, а в глубине темнеет силуэт двухэтажного особняка. О Том, чтобы перелезть через забор, нет и речи. Может, открыта калитка? Но калитка заперта. В это время со стороны умчавшегося фургона слышится урчание мотора. Возвращается водитель. Хорошо, если один. Успеваю залечь в кювет. Тем временем автомобиль включил ближний свет и, подъехав к лежащему тюку с одеждой, остановился. Из кабины выскочили вооруженные люди. Я не шевелился. Боснийцы начали громко разговаривать и, как я понял из их разговора, водитель пытался убедить патруль в том, что в фургоне действительно кто-то находился, кто выбил дверь. Но патрульные не верили. Тюк был водружен на свое прежнее место, водителю было приказано погасить фары. Фургон развернулся, и водитель с девушкой уехали туда, куда и намеревались ехать.

Я выполз из кювета, приподнялся и начал пробираться вдоль решетки забора, держась за нее руками и сильно хромая. Колено распухло и почти не сгибалось. Мне нужно было в город, так как я находился в пригороде, дома были здесь капитальными особняками, не тронутыми войной. Скорее всего, в них были их обитатели, что было опасно.

Через часа два я доковылял до первых многоэтажек. Весь город погружен во тьму. Был слышен приглушенный шум реки. На небе мерцали неяркие звезды. Я пошел по темным улицам. В любую минуту из зданий могли выйти боснийцы. Я выбирал дом, который сильнее других разрушен. Наконец, я остановил свой выбор на здании, возле которого высилась куча обломков. Я пробрался в незапертый подъезд. В нос ударил запах мочи. Значит, дом точно не жилой. Я поднимался этаж за этажом наверх, цепляясь за перила лестницы. С четвертого по пятый этажи лестница была разрушена. Ее пролет висел в воздухе. Мне удалось подтянуться на руках и преодолеть препятствие. Наверху были еще два этажа – пятый и шестой. Шестой разрушен прямыми попаданиями снарядов. Квартиры повыгорали. На пятом я нашел уцелевшую квартиру. К моему удивлению, с мебелью, посудой на кухне и даже живыми домашними растениями. Их кто-то регулярно поливал.

Я пробрался в спальню, уселся на кровать и распорол кинжалом штанину. Нога сильно вспухла. Плохо разгибается. Необходимо сделать плотную повязку. Я распорол на узкие ленты покрывало с кровати и перевязал ногу. Потом забаррикадировал дверь. Мне надо отлежаться. Мне надо, чтобы нога снова была в рабочем состоянии.

…Двое суток я безвылазно нахожусь в квартире на пятом этаже осажденного города. Только один раз ночью, измученный жаждой, я спустился в подвал, и из труб центрального отопления набрал воды в фаянсовый кувшин, который реквизировал в квартире. Днем я веду наблюдение, а ночью сплю на роскошном диване, укрывшись хорошим верблюжьим одеялом, которое нашлось в шкафу. На кухне я обнаружил пакет крахмала и готовлю себе что-то вроде холодного киселя. Если у меня от крахмальной болтушки склеятся кишки, то я умру мучительной смертью. В том случае, конечно, если меня раньше не пристрелят боснийские мародеры.

Город живет своей жизнью. На нем печать первых месяцев войны, отмеченных неистовством, преследованиями, страданиями, местью, мотовством. Теперь всему этому пришел конец. Пусто, черно и глухо, как после града, пожара или безудержного кутежа. Люди, точно пробудившиеся после кошмарного сна навстречу еще более кошмарной действительности, ходят на цыпочках, затаив ото всех свои печали. Впрочем, большая часть горожан или выехала в Хорватию, или лежит на кладбище.

Иногда в город пропускают автомобили с гуманитарной помощью. Страшно смотреть, что творится. Охрана вокруг автомобиля не знает, что и делать. Толпа стягивается и густеет, как тесто. Распорядители отталкивают людей, кричат, призывают к порядку, а люди отвечают еще более сильным напором и невнятным гомоном, в котором и мольба, и советы, и ругань, – все это без числа, без порядка и без смысла. Одни кричат, что вчера еще заняли очередь, другие тянут руки с какими-то бумажками, третьи уверяют, будто гуманитарную помощь раздают только привилегированным жителям. Порядок наводит один единственный снаряд, выпущенный из-за реки с сербских позиций. Слышится раздирающий душу вой, и совсем рядом, возле угла здания раздается ужасный взрыв. Толпа взревела, люди посыпались, как мишени, кто уцелел – побежали. Я насчитал двенадцать трупов. Раненые цеплялись руками за живых и здоровых. В воздухе раздаются проклятия и угрозы. Хаос, война, люди измождены голодом.

Теперь я знаю, где находится что-то вроде городского полицейского управления – в конце улицы, на которую выходит окнами дом и где разорвался снаряд. А рядом с домом, в котором нахожусь я, в здании бывшего крупного магазина размещен штаб вооруженного ополчения боснийцев. Именно там, если рассуждать, и может находиться пленный Федор Чегодаев. Как мне вызволить его, как мне самому выбраться из этой западни, в которую я сам себя завлек? Еще два-три дня – и я отощаю от голода, обессилею, и мне останется только сдаться боснийцам на милость и попасть в одну клетку к Федору. Если он, конечно, еще жив, не истек кровью, или не замучен боснийскими специалистами – мастерами заплечных дел.

Боснийцы страшно не любят снайперов. Зеренкович рассказывал, что однажды попавшего в плен серба-снайпера насмерть забили палками женщины.

Иногда я наблюдаю за иностранными журналистами, которые смело расхаживают по улицам города, беседуют с жителями. Какие они самодовольные, эти европейские писаки! Если б у меня была винтовка, я бы поразбивал меткими выстрелами их современные камеры, которыми они вертят перед лицами плачущих старух и женщин.

Уже полдень. Солнце в зените. Меня тошнит от голода. Я обыскал все квартиры на пятом и шестом этажах и ничего, кроме головки усохшего чеснока и упаковки глюкозы в ампулах, не нашел.

К полицейскому управлению подъезжает патрульная автомашина боснийцев и новенький джип. Их сопровождает белый броневик ООН. Из джипа выходят журналисты – очередная порция, а из броневика – целая толпа «голубых беретов». Я внимательно присматриваюсь к ним. Мое внимание привлекает стройная блондиночка с солнцезащитными очками на носу. Ее пушистые волосы кольцами завиваются на висках. Где-то я ее уже видел, эту мадам. Боже ты мой! Да это же навязчивая московская барышня-журналистка! Она в Боснии!

Я бросаюсь ближе к окну и начинаю пристально следить за группой журналистов. Она или не она? А как ее звали, фамилия ее как? Этого не может быть, это не она. Та была помельче костью. Журналисты уходят в здание. Я с нетерпением жду их выхода. Когда они через полчаса выходят, девушка уже без очков, и я точно определяю, что вижу человека, которого знаю. Это корреспондентка одной из московских газет. Мне нетерпимо хочется ей крикнуть, мысленно передать, что там, где она только что побывала, боснийцы прячут твоего бывшего ухажера Федю Чегодаева. Почему ты не спросила о пленном русском снайпере? Потом написала бы об этом в своей газете, и тогда сербы узнали б, где находится их наемник.