ТУ-184 - Александр Владимирович Ненашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Последний вариант вывески казался мне самым шикарным. Большие светящиеся буквы, желтый цвет с оранжевым в сочетании, а между буквами вспыхивали маленькие, как звездочки лампочки. Вспыхивают неожиданно то тут, то там, ярко, прямо ослепительно и всю ночь напролет мигают. Только утром подсветку отключали.
Я подолгу провожал глазами эти огни, если ехал мимо универмага на троллейбусе. Подолгу.
А лампочки действительно маленькие. Я ведь не удержался, куда там, залез на козырек, что над входом в магазин, мне ведь любопытно. Влез на козырек, чтобы рассмотреть их, и хоть кто-нибудь на меня бы посмотрел, хоть бабуля, какая. Пусть бы хоть милиционер пригрозил мне своей резиновой дубинкой. Слезай, мол, мил человек, ты что, спятил?
А никто меня не окликнул и не отругал. Ну, разве так можно?
Три красивых цветочных горшка и пачка газет с кроссвордами. Это для тети Светы. Дяде Мише ничего брать не буду. Не угадаешь никогда, чем его удивить, чем обрадовать. Попробую в следующий раз спросить, что ему купить.
Деньги в кассу. Тут уже лежат пачки денег, с моих прошлых визитов.
Возьмите, пожалуйста, а сдачи не нужно. Всего доброго. До свидания.
И почему-то так мне захотелось сказать: «Прощайте». Я даже оглянулся на выходе, чтобы сказать это продавцам и магазину. Но это умом захотел, а сердце подсказало все же, скажи им: «До свидания».
Ничего не сказал вообще, надулся как пузырь и затаил в себе ожидание чего-то невероятного. Время поговорить еще не пришло, но оно приблизилось. Я чувствовал, что все-таки что-то забыл в магазине. Или вообще во всем городе. Я решил подумать.
День моего второго Рождения, Место моего второго Рождения, я приближаюсь к нему. Теперь я спокоен. А раньше с трепетом сюда возвращался много раз, не знаю, зачем. Ничего особенного здесь нет. Три тополя, растущие близко друг к другу, рядом с троллейбусной остановкой. Это могло произойти где угодно, и тогда, то другое место вызывало бы трепет.
Приступ случился со мной здесь, возле остановки «Парк». Тут рядом, рукой подать – детский парк, детишки тут раньше резвились. Может это неспроста.
В этот день еще с утра заболела голова, не помогали никакие таблетки. Мама успела рассказать мне, какие таблетки, отчего нужно есть. Болела не только голова, а вообще все внутри. Я подумал, было, что дело в тушенке, но тогда крутило бы живот, с этим-то я бы разобрался.
Потом боль оборвалась неожиданно и совсем, все тело затихло, а спустя полчаса я и позабыл о боли. Отправился на прогулку. В это время меня посетило подозрение, что в городе появился кто-то живой, кроме меня. Дело в том, что по ночам собаки стали поднимать невыносимый лай. Я-то помню еще, как собаки провожают незнакомцев, проходящих мимо их территории. Вот я и отправился на разведку, решив, что найду какие-нибудь следы.
Ничего не нашел я, никого не встретил, но меня скрутило снова, спустя несколько часов после того, как исчезла та утренняя боль. И то, что случилось спустя эти часы, было совершенно непереносимо. Сначала я почувствовал, что все внутри меня съехало вниз. Я упал на колени, потому что ноги мои отнялись. Я как – будто ушел под воду, сознание мое накрыло глухой мягкой подушкой, и видеть я мог лишь прямо перед собой.
Началась страшная рвота. Я не мог на это смотреть, изо рта выходила какая-то пленка, будто утром я наелся целлофана, и теперь он расстается с желудком. Мешки эти целлофановые тянулись, казалось, без конца, и я чувствовал, что внутри ничего больше не остается.
Потом настала очередь зубов. Они выскакивали из гнезд своих и падали тихой дробью на землю рядом со щекой. Я лежал уже на боку в это время.
Как гусеница я извивался волной, когда приходил новый толчок изнутри. По-моему, я легко мог задохнуться. Этого не произошло только потому, что я перестал дышать. Совсем.
Всего волны было три. Две первые терзали меня час или два каждая. Когда миновала вторая, на мир уже опустилась ночь, тогда как началось все часов в десять вечера. Между волнами я лежал совершенно без движений: спал и бредил, бредил и спал. Когда прошла вторая, и я отлежался, ощупывая языком ранки во рту, впадинки на месте моих крепких зубов, я решил, что третью волну просто не переживу.
Спустя час, я ощутил кожей прохладу. Я чувствовал холод. Впервые за нескончаемый период мук внутренних, я почувствовал существование мира внешнего, пока еще не очень большого, а того, который просматривался впереди сквозь слипшиеся от слез ресницы. Я даже сделал попытку подтянуть к груди ноги, чтобы согреться, но обрушился третий вал, третий приступ, и я потерял сознание. Полностью отключился – без снов, без видений. А когда открыл глаза, увидел неожиданно далеко и сообразил, что волна эта третья прошла только по сознанию. Я просто вырубился на несколько минут от избытка впечатлений. Я даже принял сидячее положение. На столь отчаянный поступок голова отозвалась тупой болью в затылке.
Я пополз к ближнему тополю и оперся на него спиной. Он участливо подставил свою. Так мы и сидели до рассвета. Было прохладно, но я, успокоившись окончательно, отключился. Проспал под деревом несколько часов; проснулся, когда солнце обошло кроны тополей и заглянуло мне в лицо. Я отполз за дерево в тень. Спать – я уже не спал, а просто лежал на спине и глядел вверх на деревья. Я представлял, что стволы тополей, это дороги, уходящие в небо, бегущие сквозь облака.
Я могу долго вот так уставиться в одну точку и, ничего остального не замечая, воображать что-нибудь, связанное с этой точкой. Способен даже часами.
Лежал я тогда, лежал, и сам себе говорю тихим голосом: «Алеш, давай, помаленьку, вставай, оживай понемногу, есть ведь у тебя дела». Даже если дела и нет, все равно я сталкиваю себя с места, завожу двигатель и начинаю медленный разгон тела. Тела, когда-то крупного, не зря ведь бомбовозом меня называли, а теперь полноватого, не стройного пока и, надеюсь, что и в будущем.
Как ни одиноко мне без людей живется, но если люди все-таки остались где-то еще на планете, если появились бы и принялись относиться и звать меня как раньше,
