Солнечное эхо - Александр Колупаев

А тут пришел как-то рано, а у меня этот гад Никишин, штоб ему! Помрачнел только, вижу, желваки на скулах так и ходют, так и ходют! Ничего не сказал. Только, когда мы были на дне рождения у его сослуживца, ты видишь, не все сволочами были! Так там он так веселился, так веселился! «За тебя, говорит, моя любимая Аннушка!» – поднял стакан водки, выпил и вышел в коридор. И выстрел, хлопок такой, а у меня прямо сердце оборвалось, и в глазах темно стало. Очнулась, врачи возле суетятся, а Коленьку уже унесли…. Это он пистолет своего сослуживца углядел да и … – она потерла сухие глаза кулаками и всхлипнула. – Родилось дитя, да видно и впрямь бог есть, за мои грехи и разум у моего Бореньки отнял! Хотела я сына назвать Николаем, так нет! Никишин прямо зверем кинулся: назови Борисом, в честь деда, известный революционер был! Вот он то и перевел меня в расстрельную команду. И оклад почти вдвое, и за каждого по пятнадцать рублей…. Тогда-то и стала я пить водку. А сорвалась знаешь как? – она коротко хохотнула, и мне вдруг стало холодно в этот теплый майский день.

– Повела я по коридору священника, много их тогда расстреливали. Поп как поп, и ряса, и крест, не отнимали у них их тогда, что толку, они все равно их себе из дерева мастерили. Веду, значит, только наизготовку взяла, а он возьми и обернись!

«Ты, – говорит, – мне в лицо стреляй, хочу видеть глаза того, кто меня жизни лишает! Только знай: «какой мерой меряете, такой и вам отмеряно будет!» Старуха снова вцепилась мне в руку: – Это значит, что он мне смерть от пули пророчил! – отшвырнула мою руку и откинулась к стене.

– Приходил он ко мне, вот недавно и приходил, – буднично поведала она мне. – Ничего не сказал, только улыбнулся и пальцем так легонько вроде как пригрозил.… А может, перекрестить хотел? – в её голосе появилась надежда.

– Ушел, ушел поп и больше не появлялся, не то, что эта, ходит и ходит! Нет от неё покоя! – ведьма вжалась в стену, посмотрела в угол.

– Вишь, нет её! Это тебя она боится! Ты знаешь, мне год как оставалось да пенсиона, он у нас ранний, военный, так повела я по коридору девушку, да что там, почти девчонку. Наши чекисты расстарались и выманили из-за границы эту княжну. Там она популярная была, все против советской власти зубки свои точила. Вот ей наши чекисты и вырвали их! – старуха захохотала злобным смехом.

– А княжна эта такая вся стройненькая, будто фарфоровая статуэтка, и в белом вся. Наши не били её и, вообще, никак не трогали. Надеялись, что она примет советскую сторону и можно её будет показать журналистам. Ан, нет, с характером княжна попалась! Так и приговорили к расстрелу…. Веду я её за угол, а она возьми да обернись, да как раз на полпути. Я только к кобуре потянулась. Тут она как глянула на меня своими глазищами! А они у неё синие – синие! И говорит мне: «Стреляй, стреляй здесь! Я умру, но меня будут помнить! А тебя кто вспомнит? Да и жить ты как будешь? Совесть, она ведь проснется!» И такая вдруг меня злоба взяла! Понимаешь – злюсь на свою испоганенную жизнь и на эту княжонку, беленькую да чистенькую…. Не помню, как наган выхватила и выстрелила в неё, попала прямо в её синий глаз…. Упала она и смотрит, смотрит на меня своим целым глазом.… В злобе я ещё четыре раза в неё стрельнула. Зря только пули извела!

Ведьма задохнулась, словно снова её накрыл приступ дикой злобы, поднесла ладони к лицу и закрыла ими глаза. Когда она опустила их, в её выцветших, словно ситец изношенного фартука, глазах было столько боли и отчаяния, что я вскочил с табуретки.

– Постой, постой, не уходи! Прошу тебя, умоляю, сходи в аптеку, принеси лекарство для Бореньки, хворый он. Я позвонила туда, – она ткнула пальцем вверх, – они его ко мне и отпустили, все какой – никакой догляд будет. Лекарство только вот как вчера кончилось, а без него ему худо.

– Вот, тут на бумажке, и написано, какой порошок надобно купить, – она совала мне в руки потрепанную бумажку – рецепт и десять рублей.

Таких денег я ещё не держал в руках. До сих пор не знаю, зачем я взял все это и, пятясь задом, выскользнул на улицу.

Аптека у нас располагалась в здании больницы. Суровая тётка в белом халате, повертев в руках рецепт, строго взглянула на меня:

– В городе выписывали? Для тебя что ли?

– Нет, для гостя, у нас гостит дальний родственник, – соврал я.

– Смотри, чтоб по одному порошку в день, и подальше от детей уберите,– она протянула мне бумажный кулек и стала отсчитывать сдачу.

Обратная дорога показалась мне короче. Ещё бы, я на законных основаниях мог рассчитывать на целый рубль. Честно заработал! Войдя в комнату, где лежала эта спившаяся старуха, я оцепенел. И было от чего! Посредине комнаты сидел на табурете Чурбан и целился в меня из нагана.

Щёлк! Звук спущенного курка показался мне громом. Но выстрела не было, кончились патроны. Это я понял сразу, как только взглянул на кровать. Там, вжавшись в угол, полулежала старуха. Вместо правого глаза у неё было кровавое месиво. По стене, завешанной картинкой с плывущими лебедями, тянулась алая полоса с какими-то сгустками желтого жира.

Ужас от увиденного погнал меня прочь, очнулся я только в огороде. Прислонившись спиной к теплым шершавым брёвнам сарая, я заплакал. Стыдно признаться в этом, ведь мужчины не плачут, да что там, я просто зарыдал! Тяжко, надрывно, словно у меня умер кто-то близкий. Слёзы катились из моих глаз, и не мог я их сдержать, как не старался.

Вдруг сквозь эти безудержные слёзы я увидел, что ко мне приближается женщина. В изумлении я протер свои глаза кулаками…

Хрупкая, в белом платье с какими-то воланчиками на плечах, она спокойно шла ко мне.

Я вжался в брёвна сарая. И было от чего: такие в селе у нас не ходят! Подойдя ко мне, она взглянула на меня и легонько коснулась моей щеки. Стерев с неё слезинку, улыбнулась, распахнув свои синие, как весеннее небо, глаза и произнесла певучим голосом:

– Не скорби по невинно убитым, не скорби! Живи долго и за нас живи! – приложила свою ладонь к моему лбу, и я словно провалился в глубокий колодец.

Следователь допрашивал меня недолго. Суровая тетка-аптекарь, подтвердила, что я был у неё. Да и наградной наган этой ведьмы – палача отобрали у буйствовавшего сожителя.

Сколько же лет прошло? Приехал я в родное село и пошел на кладбище. Родни там у меня немало. В сторонке, под невысокой берёзкой, виднелись две могилы.

«Кого это на отшибе похоронили?» – подумал я, направляясь к холмикам, заросшим травой. Невысокий овальный гранитный памятник. Фотография покоробилась и размылась от дождей. «Борис Егорович Никишкин». Эта фамилия мне ничего не говорила. А вот второй памятник – невысокая металлическая пирамидка с красной звездой наверху и чёткой фотографией молодой улыбающейся женщины – заставил меня вздрогнуть. На меня смотрела старуха – ведьма из моего детства. «Анна Васильевна Бертис», – прочёл я, и даты. Две даты, в них навсегда осталось моё далёкое детство.

Сорвав какой-то прутик, шел я по просёлочной дороге, помахивая им, чертил, зигзаги в пыли и думал: «Тяжелой мерой ей отмеряно было, ох, тяжелой!»

Домовой.

Отец рассказывал. В годы его малолетья семья жила бедно. Приходилось экономить на всем, в том числе и на еде. Спасал свой огород, да на подворье по утрам, петух звонким голосом будил два десятка куриц. По строго отмерянным праздникам и воскресным дням, на большой сковороде, скворчала и шипела рассерженным котом, яичница, которую обзывали смешным и непонятным для него, четырехлетнего сорванца, словом – «глазунья». Вкуснотища! Пальчики оближешь и удача, если вдруг достанется добавка.

А вот конфеты, сахар и печение покупались мало, да и не часто.

Бывали еще дни, когда отец приносил в дом зарплату. Это были два три бумажных кулечка, в где лежали пересыпанные сахаром сладкие кругляши конфет, которые все почему-то звали – «Дунькина радость». Отец передавал заветные кулечки матери со словами: «Ну-ко вот, Варвара, прими получку!» Мать, светлея лицом, выдавала по две конфетки к чаю, а остальное прятала на верхнюю полку громоздкого буфета.

Однажды ночью проснулся мальчуган, пить сильно захотелось, пошел на кухню. Мимо буфета шел. И так ему конфет захотелось, что пододвинул он стул к буфету, вскарабкался на его выступ и, пересиливая страх высоты, достал себе немного конфет. Все не взял – соображал, что плохо поступает. После того как проделал он эту операцию ещё и днем, мать, раздавая конфеты, пожаловалась: «Наверное, домовой завелся у нас в доме, Леша посмотри, из-под веника я сор выкинула?» Лешка сбегал, посмотрел. Под веником мусора не было.

Бытует такое поверие в селах, что если хозяйка нерадива, да ленива, мусор заметет и веником прикроет, у такой домовой прячет вещи и всячески всех досаждает.

«Придется ловить домового, чтобы не шалил больше!»

Утром проснулся Алексей, зовет его отец: «Иди, полюбуйся, наш домовой попался!»

Подбежал мальчик посмотреть на это чудо. Только нет его.