Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Я немного сдержаннее посмеялся в ответ, потом протянул ему фото Прюн:

— Это сестра Эглантины. Она, кажется, победила в ежегодном конкурсе загадочных исчезновений.

Я заметил, как загорелись его глаза, впившиеся в фотографию. Небольшие усики задрожали. Черные вьющиеся волосы, более густые у висков, чем на затылке (где, по совести сказать, они были изрядно поредевшими), казалось, даже приподнялись, образуя ореол. Словом, это было воплощенное Вожделение!

— О, я тебе сделаю такую статью, что пальчики оближешь! — мечтательно пробормотал он.

Потом положил фотографию в ящик стола, словно журнал из серии «Держать только обеими руками!».

Услышав про «пальчики оближешь», я вспомнил, что давно ничего не ел. Филибер меня ободрил:

— О, мы сейчас пойдем в… — Он не закончил, но вид у него был многообещающий. Он всегда приводил меня в какие-то необыкновенные, порой даже слегка подозрительные места. — Но перед этим я тебе кое-что покажу, — добавил он.

Глаза у него снова заговорщически заблестели, когда он осторожно вынул из другого ящика DVD и вставил его в компьютер. Тут же экран расцветился яркими красками — на нем появилась живописная улочка с красивыми фасадами, какие бывают в старинных испанских городках. Прохожие были смуглыми, мужчины порой щеголяли обнаженными торсами, женщины носили шорты. Кто-то сказал: «Caya te!». На одной из стен я прочитал огромные красные буквы: «Рог encima de todo: revolution!».[18]

Очевидно, дело происходило на Кубе. Но вот камера, которая до того перемещалась туда-сюда, остановилась на двух проходящих мимо девушках и с этого момента непрерывно следовала за ними. Потом, без всякого перехода, одна из них появилась на экране крупным планом, улыбаясь роскошной белозубой улыбкой корреспонденту, который о чем-то спрашивал ее по-испански.

— Это ты с ней говоришь? — спросил я у Филибера.

— Si, senor! Я две недели назад был в Гаване.

— Теперь понятно, откуда взялась та классная сигара, которой ты меня угостил позавчера!

Следующий кадр не оставлял никакого сомнения в том, какого рода был интерес автора к персонажам. В ванной комнате с обшарпанными стенами одна из девушек раздевалась, а другая, снятая вблизи, намыливалась, стоя в ванне. Она посмотрела в камеру и изобразила губами поцелуй. Освещенные случайно упавшим на них лучом солнца, ее груди заняли чуть ли не все пространство кадра — немного тяжеловатые, пересеченные мыльными полосками, — и она сжимала и поглаживала их ласкающими движениями, все более откровенными. Затем камера спустилась чуть ниже, и в то же время за кадром послышался смех другой девушки. Одна рука купальщицы скользнула к поросли на лобке, закрывая ее инстинктивным стыдливым движением… Но нет: вскоре ее пальцы слегка зашевелились, потом раздвинулись и вновь сомкнулись, все сильнее массируя промежность, а затем два из них полностью скрылись внутри, но тут камера ушла в сторону, предоставив догадываться о дальнейшем по произносимым шепотом бесчисленным: «Те gusta?»[19] — скорее провокационным, чем неуверенным.

Вдруг — резкая смена кадра. Яркий дневной свет. Улица Де-Ла-Гавана. Из широко раскрытой входной двери дома доносится праздничный шум: звуки пианино, удары в барабан, пение, хлопанье в ладоши. На лестнице перед домом — дети в воскресных нарядах. Камера приближается, крупным планом показывает восхищенную детвору и — новый сюрприз! — въезжает в дом. В просторной комнате человек сорок собравшихся совершают, судя по всему, какой-то религиозный обряд: недалеко от входа стоит алтарь, на нем — статуэтка в белых одеждах, увешанная разноцветными бусами, в окружении свечей и долларовых купюр.

— Это сантерия, — объяснил Филибер, — афрокубинский культ.

Камера тем временем двигалась дальше. Кое-кто из собравшихся смотрел в объектив с некоторым удивлением, но большинство вело себя как ни в чем не бывало, продолжая петь и хлопать в ладоши. Я смотрел во все глаза, невольно завороженный нахальством Филибера, для чьего журналистского любопытства не существовало ничего интимного и ничего святого. Однако среди всех этих оживленных лиц и праздничных нарядов его камера довольно быстро нашла нужный объект. В кадре появилось изображение очаровательной мордашки какой-то восемнадцатилетней на вид местной красотки, стоявшей между двумя седеющими мужчинами, колотившими в барабаны.

Еще какое-то время камера следила за праздничным действом, потом снова появилась та же хорошенькая мордашка. Она принадлежала юной мулатке с черными глазами, очень похожей на ту, которую я видел вчера вечером в кафе на площади Лепер. Судя по тому, что на сей раз ее черные кудри разметались по подушке, а грудь была обнажена, действие происходило в спальне, и между этим и предыдущим кадром прошло какое-то время. Саркастически ухмыльнувшись, я спросил Филибера, сколько именно времени ушло на «смену кадра».

— Минут десять, — ухмыльнулся тот. — Я жил совсем недалеко оттуда.

Следующие кадры, все более короткие и со все более потными участниками, не оставляли почти никакого сомнения по поводу того, что происходило между «режиссером» и «актрисой». Затем изображение резко опрокинулось, и на этом эпизод был закончен. Впрочем, тут же возник другой — на сей раз камера следовала за двумя девушками, прогуливающимися по вечерней набережной.

— Снято, конечно, непрофессионально, — сказал Филибер извиняющимся тоном.

— Тем лучше, — заверил я. — Зато выглядит естественнее. Словно читаешь чей-то интимный дневник. Так что особо не расстраивайся.

— Так, значит, тебе понравилось?

У него был удивленный вид. Он объяснил, что приобрел эту камеру всего три месяца назад, а до этого делал фотографии. У него их, оказывается, целый шкаф.

— Заходи как-нибудь ко мне, я тебе их покажу.

В этот момент у него в кармане запиликал мобильник. Пока он говорил — отрывисто и с некоторым замешательством, — я украдкой взглянул на часы. Оказалось, мой желудок не зря проявлял такую настойчивость: был ровно час дня. Тем временем на экране очередная красотка в шортах продолжала призывно раскачиваться у входа в ночной клуб.

— Извини, — сказал Филибер, выключая компьютер. — Придется тебе завтракать без меня.

И тоном гурмана, предвкушающего роскошный обед, он добавил, натягивая куртку:

— В Сен-Симоне одну пожилую даму укусил питбуль. Нельзя упускать такой материал!

Разумеется, это было сказано с иронией — уже удаляясь, он бросил мне голосом, в котором сквозила усталость:

— Ничего не поделаешь… А насчет своей Лолиты не беспокойся — я ею займусь!

Выйдя из редакции, я зашел в мясную лавку купить антрекот. Я успел войти туда перед самым закрытием. Мсье Лекселлен, еще более изможденный, чем обычно, разделывал остаток бычьей туши в подсобке. Мадам Лекселлен уже ушла из-за кассы, отчего помещение казалось очень пустым и тихим.

Я кашлянул, чтобы привлечь внимание мясника. Он увидел меня, и, поскольку ему так и не удалось растянуть губы в приветственной улыбке — в подсобке стоял страшный холод, от которого его лицо застыло, — он, судя по всему, улыбнулся мне мысленно.

Я уже собирался сделать заказ и добавить несколько рекомендаций вроде «помягче» и «без жил», когда вошла мадам Лекселлен. С пронзительным взглядом и высоко взбитым шиньоном, настолько же энергичная и изобильная плотью, насколько ее супруг был вял и худ, она придавала их союзу необходимое равновесие. Но не гармонию — ибо, рассыпаясь в любезностях перед клиентурой, она редко отказывала себе в удовольствии осыпать супруга упреками.

— Видели, как он торопится на обед! Будь его воля — так мы бы закрывались уже в двенадцать! Да еще неизвестно, открылись бы потом или нет, — насмешливо произнесла она, усаживаясь на высокий табурет за кассой.

Потом, уже другим, медоточивым тоном, осведомилась:

— Что мы желаем?

(Она всегда говорила «мы», обращаясь к клиентам. А супруга именовала исключительно «он». Так что местоимения второго лица в ее мире полностью отсутствовали. Это была в высшей степени обходительная женщина — она никогда не обращалась к вам напрямую.)

Застыв на пороге своей ледяной обители, Лекселлен ждал распоряжений. Услышав про «мягкий кусочек без жил», он толкнул дверь, без колебаний повернул направо и снял с крюка не слишком большой ярко-красный кусок мяса. Потом взвесил его и объявил цену:

— Сорок пять.

— Он все никак не научится считать в евро! — воскликнула мадам Лекселлен, а затем продолжила с приторной улыбкой: — Шесть восемьдесят пять. Для ровного счета можете взять немного лука-шалота.

— Хорошо. До свидания, мадам!

Едва лишь я вышел из лавки, как Лекселлен с грохотом запер решетчатую дверь, что вызвало очередное замечание супруги: