Одиночество волка - Владимир Югов

Они потом ушли, и стало еще холодней. Он еще надеялся прорваться к городу Козла по воздушной дороге. На всякий случай он забрался в вертолет — можно отогреться. Но внутри была холодина, и на его счастье, кучей лежали в углу матрацы: кому-то собирались их доставить — в какую-то экспедицию или в школу-интернат. Он забрался в середину, и, позабыв обо всем, уснул.

Проснулся он в этот раз уже тогда, когда в проеме железной коробки, грохочущей и злой, откинув осторожно матрацы, увидел внизу волков. Он потом понял: набросились на человека, который стонал неподалеку от него.

Волки не верили в расправу. По потемневшему снегу ударил первый выстрел. Вздыбилась в предсмертной судороге первая жертва. В страхе заметались, мешая друг другу.

Во всех их бешеных маневрах проглядывала угрюмая непокорность. Но волки были беззащитны на белом этом снегу. Вертолет только не задевал землю. Игра продолжалась. «От леса отрезай», — крикнули из кабины. Стрелков было трое.

Волки уходили к забору леса. Первый пилот горячился. Тоже деятели! С вами только зря жечь горючее!

Внизу устало прилегла земля. Полоскалась река, засиненная первым льдом. Вертолет нащупал себе место. Была нейтральная полоса — между тундрой и тайгой.

Их, видно, встречали. У бугра стояли две нарты и вездеход. Леха слышал, как молодой голос ругал кого-то за то, что так задержались. Человек, которому принадлежал голос, видно прощупывал у раненого пульс. Кто-то путанно рассказывал, как на стадо напали волки. Врач меньше слушал — раздумывал, куда положить покусанного — на вездеход или на нарты? Решил на нарты.

Вездеход осветил нарты прожекторами. Олени съежились. Они были сильно выработавшиеся.

Покалеченный зверьем не стонал, а как-то глухо охал. Ему, конечно, не легчало и после уколов. У него было небольшое скуластое лицо, широкий лоб, тронутый первой паутиной морщин. Глаза влажные, он их пытался приоткрыть, обнажая голубые помутневшие зрачки. Лицо его спало от потери крови. Кровь была на густых черных волосах, коротких и жестких, на щеках. Нижняя губа разорвана, припухла и посинела.

Леха все это видел. Народу скопилось много, и он вышел незамеченным, затерялся среди них.

Молодой врач в очках, осторожно вытер лицо и губы человека, бережно протер глаза. «Пить, пить!» — попросил тот на своем языке. Язык был Лехе понятен.

— Попей, мужик, — сказал один из стрелков.

Громадным усилием воли раненый заставил себя не уронить голову, жадно напился.

— Тебя не видел в тундре, — прошептал он, прерывисто дыша. — Сам пришел? Я тебя буду любить. Не знаешь меня — помогаешь. — И уронил голову. — Без русских мы…

— Что вы возитесь? — подошел врач. — Побыстрее, побыстрее!

Уплыл вездеход. Леха хозяином сел в одну из оленьих упряжек. Хозяин, брат покусанного, забыл о них, поехав на вездеходе. А вертолет барахлил.

Шел мелкий снег. Желание было подойти к вертолетчикам и полететь с ними. Их было двое. Они разговаривали о девчонках. По части девчонок было у одного все упрощено, и говорил он охотно. Вроде и нашел одну — не согласилась сюда приехать в тьму-тьмущую. Познакомился, знаешь, со второй. Но пока ты тут служишь, находятся ловкачи. Отпуск в этом году не брал и домой потому не ездил. Сам виноват. Девчонок с Большой земли надо атаковать всеми недозволенными приемами. Жилья тут если нет — говори, что навалом. По части природы — тоже сочиняй. А деньги — так это, мол, с деревьев стригут! Чем-то возьмешь. Но, если правду говорить, то все, что делается, к лучшему. Если к лучшему мы в одно прекрасное время не встречаемся или, встретившись, расстаемся, значит, все было пустяки, верно? Точно. Как вечер уходит в ночь, а ночь потом течет в утро! Днем лишь многое становится для тебя смешным или обидным.

Все шел снег, он звенел на лету, подмораживало, в руках стало покалывать от холода.

— Главное, я некрасивый, — отогревая руки, приплясывал тот, которому не везло. — Рыжий. Тебе по этой части легче…

— А то в последний раз познакомился, — сказал через некоторое время, — постель пахла духами. То ли «Жасмин», то ли «Белая акация»… Только письма лежали рядом с нами, можно сказать, Коля, тревожные и зовущие. В одном из них была пурга и занесло человека. Хорошо, что откопали! А во втором письме лошадь тонула. А наняли ее, учти, почти под Уральском. Это была умная лошадь. Глаза у нее усталые. Как у оленей давешних. Пришлось пристрелить лошадь. А в других письмах шли дожди…

— Жена геолога? — спросил напарник.

Рыжий хитро отмолчался.

Мотор, наконец, заработал. Все вокруг застрекотало. Стало весело и тепло. Они улетели, а он погнал нарты в сторону города Козла. Он уже понял, куда его завезли. У него был план.

Продуктов, по здешнему обычаю, сезонники-дровозаготовители не оставили. Лишь пару горстей муки. Мука была лежалая. Валялась в углу вместе с книгами. В том углу был самодельный плакат, затыканный во многих местах окурками. «Помни, ты легат в этих богом забытых местах. (Легат в Древнем Риме — наместник императора)». — Вроде для Лехи пояснения. Признаться, что такое легат, он не знал.

Книг было три: какой-то «Плутарх, сравнительные жизнеописания», Серега Есенин и Ды Дефо «Приключения Робинзона Крузо». Когда Леха напитался, развалясь на припахивающем мочой матраце, он дочитал Плутарха до стр.8 и даже большим и грязным ногтем подчеркнул слова: «Моя хмурость никогда не причиняла вам никаких огорчений, а смех этих господ стоил нашему городу многих слез». Это как-то запомнилось. Зато, что говорил Зенон: мол, философу, прежде чем произнести слово, надлежит погрузить его в смысл, — не совсем понравилось. «Живут же! Мне бы заботы ваши!» рассердился, вырывая для своих нужд стр. 19, где какой-то Фокиан в народном собрании заметил: «Твои слова, мальчик, похожи на кипарис — так же высоки и так же бесплодны». Серегу Есенина он вынес читать в закуток своей камеры, побоясь выйти за дверь.

Зашумели над затоном тростники.

Плачет девушка-царевна у реки.

И вспомнил опять «М» — Машу.

Заложили они его или нет?

Нет, не верилось. Ведь для того и выложил душу дяде Родиону. Чтобы понял, зачем ушел. Неужели не усекает? Козел должен быть наказан. За всех. За тех, кого уже нет. И за тех, кто живет. Без малого ведь два года глаз не казал в нашу сторону. Одного посадил, других… Пусть нам выпало все, что выпало. Пусть и без него повезли бы по южной дороге. Никто не спорит. Но зачем же все так делать? И зачем издеваться, писать?

Он откинулся на спинку скамейки, сделанной добротно. Орать потом можешь, Козел, во все горло. Мы все были равны. Каждый гражданин обязан… И т. д., и т. п. Одноплеменные, однообщественники. Но мы однорукие, а ты многорукий. У тебя руки — папаша и мамаша. Они одежду к лейбле принесли полковнику… Дешевка! Гад! Купился! И сделал показательный, хотя на колени бы встал, — замени на южную дорогу. Сейчас бы уже возвращался с этим Воловым, с Иваном. Что бы было, то бы и было. А теперь… Теперь я последняя жертва. По делам вору и мука. Это все так. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай. Все так, все так. Но…

Вернувшись в то логово, где он негостеприимно обошелся с пришельцем, он застал его пустым. Не убил, выходит. Слава богу, очухался. И смылся. Теперь они поймут, что с ним играть опасно. И оставят его в покое. И он сделает все, что положено сделать. А тогда, законники, по новой судите!

План его, конечно, изменился после того, как он не нашел в логове пришельца. Он не отпустил оленей. Спать боялся. Читал. Образ, вспомнил из школьных учебников, был бы не нужен. А образа нет. Все, что видел в последнее время — обман.

Да, он нарушил закон, нарушил сознательно. Закон он, однако, уже не уважал. Это и не стоит доказывать. Потому он и отказался от последнего слова, и его адвокат, почувствовав в этом угрюмом парне какую-то неприязнь и к себе и ко всему остальному, не стал долго говорить. Он лишь подчеркнул, что Козел имеет образование среднее, а Духов — всего восемь классов. С воспитанием этот человек, — показал на Леху, — знаком довольно смутно. И спорить, что его подопечному дают три года, не стал: мол, заслуживает.

— Уважение к закону, к законам, — сказал он, — величайшая социальная и нравственная добродетель. Без этой добродетели не может быть полноценной, этически содержательной личности. Он просто хотел ударить, отомстить за поругания, которым подвергался со стороны жизни. А в конечном счете получилось избиение. Тут сыграло личное качество моего подзащитного, неизбежно увеличившее зло…

Сейчас он вспомнил и того первого своего сержанта — «гниду», который пошел в свидетели и, ничего не зная, тянул за Козла. Его защитник, прилизанный капитан с поплавком на кителе и планочкой, на которой жалко прилепились какие-то юбилейные медали, не допросил сержанта: видел ли все он лично или это его своенравный характер. Но если бы Леха с юных лет хорошо учился, он узрел бы, скажем, по трагедиям Эсхила и Софокла, записки о которых лежали в книге «Плутарх, сравнительные жизнеописания», что нередко удары рока бывали вот так, как с ним, несоразмеримы со степенью вины.